Декларация независимости или чувства без названия (ЛП, фанфик Сумерки) - "Kharizzmatik"

Проблема в том, что гребаный Эдвард Каллен никогда не был медленным и нежным. Эдвард Каллен лишь тупо трахал девушек, просто зная, что он хорош в этом.

Я был так увлечен моментом, страстно целуя ее, что даже не осознал, как моя гребаная рука начала гладить ее обнаженное бедро, пока я не почувствовал, как она напряглась. Я понял, что произошло, и быстро отпрянул, извиняясь. Она улыбнулась мне и ответила, что я не должен извиняться за то, что прикасаюсь к ней, не понимая, что я извинялся не только за это. Я просил прощения, потому что думал своим членом, позволяя гормонам управлять мной, хотя обещал не давить на нее.

Она закончила с ужином, и я включил фильм. Пистолет за поясом врезался в тело, поэтому я поднялся и достал его, положив на стол. Я обернулся и увидел, что Изабелла уставилась на него с ужасом, очевидно чувствуя себя неуютно рядом с оружием. Я попытался объяснить ей, что это для ее же безопасности, потому что уж лучше безопасность, чем извинения, и предложил когда-нибудь научить ее стрелять. С тем образом жизни, который мы вели, было откровенно глупо не уметь пользоваться оружием. Джаспер, черт возьми, ненавидит его, но даже он попадет в цель, если понадобится. Однако проблема была в том, что Джаспер едва ли увидит эту необходимость. Он не думает, что жестокость может являться достойным ответом. Она посмотрела на меня, как на сумашедшего, когда я предложил обучить ее стрелять, очевидно, переживая за реакцию отца. Да, возможно он совершенно не обрадуется этому, но я доверял ей, верил, что она не использует полученные знания против кого-то из нашей семьи.

Я притянул ее к себе и мы поудобнее расположились на диване. Изабелла несильно сжимала мою руку, а ее прикосновения вызывали во мне вспышки электричества. Она разглядывала мою татуировку и выглядела удивленной, когда я сказал, что доверяю ей. Было непостижимо, как она не осознавала этого, по всей видимости, тот факт, что я не позволял ей убирать свою комнату, навел ее на мысль, что я ей не верю. Для меня это было так чертовски ненормально, и я попытался объяснить ей, что не позволяю ей делать это дерьмо только потому, что она моя девушка, и я не считаю это правильным.

Она села, все так же глядя на меня, и ответила, что хочет сделать это дерьмо лишь потому, что чувствует себя бесполезной и что у нее, черт возьми, не было ничего, что она могла предложить мне, чтобы сохранить к себе мой интерес. Я уставился на нее, совершенно ошарашенный. Неужели она действительно думает, что я могу потерять к ней интерес, если она не будет делать для меня это дерьмо? Теперь она была моей гребаной жизнью, и я никогда не потеряю к ней интерес. Она такая многогранная, и заставляет меня почувствовать все вокруг таким свежим, таким новым, словно я заново изучаю мир вокруг себя, все как в первый раз. Как я могу не хотеть этого? Она вернула свет в мою жизнь, свет, который ушел из нее, когда много лет назад та пуля прошла сквозь мое тело. В моем мире была только тьма, пока она не вошла в него и не зажгла огни на моем проклятом небе, словно это было 4-е июля. Но она этого не замечала и, думаю, это была моя гребаная вина, моя ошибка, ведь я ей этого не говорил. Она не была, черт возьми, чтецом мыслей, хотя это существенно облегчило бы все это дерьмо, и мы наконец-то поняли бы друг друга.

Она выглядела нервной, когда отвернулась от меня. Я схватил ее подбородок, придвигая к себе ее лицо так, чтобы она посмотрела на меня. Мне нужно было сказать ей, что я привязан к ней и ничто это не изменит, она не должна ничего делать, только быть со мной рядом. Я не смог сдержаться и поцеловал ее пухлые губки.

Да, я признаю это. Я, черт возьми, влюблен, и киска тут не при чем. Она привязала меня к себе одним лишь сиянием своих шоколадных глаз.

Я дал ей передышку, потом легонько поцеловал и постарался объяснить, заверить ее в том, что она дает мне больше, чем я заслуживаю, и она не должна делать для меня все это дерьмо. Я видел, как ее глаза наполняются слезами и одна слезинка скользнула вниз по щеке. Я стер ее, мое гребаное сердце усиленно забилось в груди только от одного ее вида. Я сказал Изабелле, что надеюсь, буду ее достоин, что смогу быть тем, кто ей нужен. Сколько бы она ни могла мне дать, я мог дать ей еще меньше. Я не мог обещать ей ничего относительно будущего, не мог дать ей никаких гарантий. Все, что я мог сделать, это найти для нас способ быть вместе, но я не знал, как этого добиться. Единственное, что я мог ей дать – это место в моем сердце. Я сделаю все, что смогу, чтобы защитить ее, но некоторые вещи нам не подвластны.

Она выглядела шокированной моими словами и пробормотала, что я слишком хорош для нее. Я засмеялся, хотя и не должен был, она, черт возьми, говорила серьезно, но она была неправа, и это смешило. Все хорошее во мне было материальным и незначительным. Я хорошо выглядел, был богат, ну и что? Когда дедушка умер, он оставил нам по шесть миллионов долларов, половину из которых я получу через несколько месяцев после своего восемнадцатилетия. Остальные – когда мне исполнится 25. Джаспер и Эммет уже получили свою долю, но никто из них не прикасался к этим деньгам, пока не было повода. Мы могли снимать деньги с отцовского счета и свободно тратить их, на что хотим. Хотя ни один из нас не перегибал палку, мы не тратили сотни и тысячи долларов на машины и прочее дерьмо. То есть да, я мог купить ей мир, если бы захотел, у меня была возможность дать ей все, чего она только пожелает. И не было ничего такого страшного в моем темпераменте и самолюбии, чтобы она не могла получать удовольствие от моего присутствия.

Я сказал ей это и она засмеялась. Она начала рассказывать, каким на самом деле она меня видит, а я лишь смотрел на нее, чертовски удивляясь тому, каким я выглядел в ее глазах. Она обратила внимание на такие вещи, которые я никогда не замечал и не считал важными, просто чувствовал, что правильно поступать именно так. Например, поделиться с ней шоколадкой или дать книгу. Я имею в виду, все это дерьмо было тривиальным, я не прилагал к этому никаких усилий. Делать все это было лишь проявление здравого смысла. Но очевидно для нее это много значило. Она сказала, что мои плохие качества и привычки не являются определяющими меня вещами, и это заставило меня вспомнить слова отца, произнесенные им в кабинете, о том, что только сильная женщина может видеть сквозь оболочку. Я понял, что она, черт возьми, видела меня, и не таким, каким я должен был ей казаться. Она не смотрела на меня, как на своего хозяина, на того, кто имеет над ней власть. Она видела меня обычным семнадцатилетним парнем со взрывным характером, но у которого все еще было сердце и он не хотел быть монстром.

Я обхватил ее рукой и прижал к себе, просто желая обнять. Я все еще не сказал, что действительно к ней чувствую, не мог выдавить из себя эти три чертовых слова. Но я хотел открыться ей и надеялся, что после всего она тоже сможет это почувствовать. Мы говорили о Джеймсе и я заверил ее, что она будет в безопасности. Тогда она спросила меня, что такое goomah. Гнев внутри меня вспыхнул с новой силой, но я постарался успокоиться, зная, что мне нужно держать под контролем свой проклятый характер. Противостояние с Джеймсом ни к чему хорошему не приведет. Я постарался объяснить ей все, избегая вульгарности, я знал, что она чувствительна к таким вещам, особенно после того, как ее отец фактически сделал ее мать goomah против ее воли. Она поняла, что я имел в виду, а затем она сказала, что я могу называть ее рабом, но это слово только еще больше разозлило меня. Она не ставила на мне штампы, и я, черт возьми, не буду ставить штампы на нее – она была намного больше, чем это дерьмо.

Я сказал ей, что я лучше погибну, чем позволю кому-то обидеть ее. Как говорила моя мать: ты должен присматривать за теми, кто не способен сделать это сам. Будь моя мать здесь, я уверен, она сказала бы именно это. Она бы улыбнулась своей счастливой полуулыбкой и посоветовала мне быть терпеливым и понимающим, потому что по какой-то непонятной причине она уважает меня, хотя я не заслуживаю это дерьмо, а еще она приказала бы мне защищать ее, потому что сама она себя не защитит. Сидеть в стороне и молчать – это никогда не поможет жертве, это помогает только охотнику. И это напомнило мне о поэме о Холокосте под названием «Сначала они пришли», которую мы читали в школе на уроке английского. Я едва запомнил ее тогда, странно, что вспомнил сейчас, но именно теперь в ней появился смысл. Мой мозг, похоже, сохранил это дерьмо, ожидая идеального момента, чтобы использовать. Если я не могу постоять за того, кто в этом нуждается, кто, черт возьми, тогда постоит за меня?