Листинг обошел здание и попытался войти через гараж, и, к его изумлению, дверь оказалась открытой. Поднявшись по лестнице в холл, Георг остолбенел – в помещении горела только небольшая лампа, освещающая затянутую в чехлы мебель. Пройдясь по комнатам первого этажа, Георг убедился, что в доме не убирались уже очень продолжительное время – на поверхностях осел довольно толстый слой пыли, а расставленные в вазах живые цветы, так любимые Биллом, превратились в сухую траву и осыпались.
Тома он нашел на втором этаже, в комнате, когда-то бывшей спальней супругов. Молодой мужчина, так и не сняв делового костюма, лежал на спине, раскидав руки по стеганому одеялу, и неотрывно смотрел в потолок. Георг огляделся и присвистнул – кругом валялась одежда, причем эти вещи явно принадлежали Биллу. А на ладони Тома Георг заметил мелкий порез, из которого все же тихонько стекала кровь, раскрашивая сиреневый шелк халата, который Том увидел на Билле впервые в их первую брачную ночь.
— Он улетел. А я остался здесь, как будто проклятый…
Тихий пустой голос друга заставил Георга вздрогнуть.
— Том, я тебя не узнаю, – ответил Листинг, просто не зная, как себя вести, потому что то, что происходило с другом… У парня просто не было объяснения, что бы это могло быть. «Если бы речь шла не о Томе, я бы сказал, что это депрессия».
— Он просил меня быть счастливым, ты знаешь… — продолжил Том, словно и не слышал друга. Хотя, может, так оно и было…
— Он бросил все, и уехал… А я?
Георг не понимал, все, сказанное Томом, казалось мужчине совершеннейшим бредом воспаленного сознания. В тот вечер Листинг так и не смог нормально поговорить с Томасом, тот только продолжал нести чушь и заливаться виски.
Гром грянул через два месяца после возвращения Тома из Марокко. Взволнованная секретарша Йорга вызвала Тома в кабинет отца, напугав молодого мужчину, который сразу же решил, что дело в здоровье Каулитца-старшего. Но Йорг оказался вовсе не болен, пожилой мужчина был на грани того, чтобы взорваться от ярости.
— Что это?
На стол полетел конверт с какими-то бумагами, а Том, успокоившийся относительно здоровья родителя, пожал плечами, его мало интересовали какие-то документы, все дела он давно перекинул на Георга.
— Я спрашиваю, что это такое?
Чтобы не злить отца, Том все же поднял конверт и достал содержимое. Руки его затряслись мелкой дрожью, когда парень увидел чек, в котором аккуратным знакомым почерком была вписана сумма, равная двум миллионам евро. А к чеку прилагалась записка, в которой Билл написал только два слова – «возвращаю долг».
— Теперь ты сядешь и объяснишь мне, что происходит, — резко сказал Йорг. – О каком долге идет речь?
Том чувствовал, как к его горлу подкатил горький комок желчи – он и забыл, что его тело так реагирует на страх. А сейчас мужчина боялся – потерять отца он не хотел. Он знал, что вероятность получить прощение Йорга за все, что он натворил, ничтожно мала. Оставшись без Билла, Томас, наконец, понял, что терять – это больно.
— Том, – голос Йорга смягчился. – Расскажи мне все, как есть.
Томас поднял взгляд, встречаясь с темно-карими глазами, так похожими на его собственные, и на него неожиданно накатило то же чувство, что и в аэропорту при последнем разговоре с Биллом – он не посмел солгать.
Каулитц-младший говорил медленно, путаясь в словах, не зная, как объяснить возникновение собственных мыслей и поступков, и постепенно понимая, что он натворил. Йорг молчал долго, а потом спрятал лицо в ладони, мощные плечи вздрогнули. Том не видел слез отца с похорон матери, и молодой парень не смел даже пошевельнуться. Через пару минут Каулитц-старший немного успокоился и снова посмотрел на сына покрасневшими глазами.
— Ты меня ненавидишь? – одними губами прошептал Томас.
— Нет, Том, конечно, нет, – покачал головой Йорг. – Я просто… чувствую себя виноватым, наверно…
— Почему? – спросил парень растерянно.
— Ты мой сын, я воспитал тебя таким… Прости меня.
— Папа, – Том не выдержал и присел перед родителем, сжимая сухие морщинистые ладони. – Тебе не за что просить прощения. Я сам виноват в том, что… Билл… ушел.
— Билл, он… заслуживает другого, – тихо сказал Йорг.
— Я знаю, папа, – отвел взгляд Том.
Они молчали некоторое время, а потом Йорг сказал:
— Я куплю твои акции.
— Что? – Том пораженно выдохнул.
— Том… Ради карьеры в этой чертовой компании ты превратился в чудовище, — голос Йорга напомнил Тому детство, именно таким тоном отец говорил, когда считал какой-то вопрос решенным. – Ты потерял себя и … Билла.
— Ты меня не простишь? – Тому казалось, что в его неожиданно ставшее чувствительным сердце воткнули ржавый гвоздь.
— Тебе не поможет мое прощение, Том, – тихо ответил отец. – Скоро ты это поймешь. И я не могу допустить, чтобы ты остался в компании после всего, что натворил.
Через неделю сделка была оформлена, а Томас Каулитц перестал иметь отношение к бизнесу, ради которого едва не убил любящего его человека.
Томас отложил гитару и подошел к окну, отводя от прозрачного стекла белоснежную органзу, расшитую прозрачным стеклярусом. Сад отца был прекрасен, осенние цветы пестрым, как цыганский платок, ковром украшали землю.
«Томми, любимый, спасибо!» — в воспоминании мелькнули лукавые и счастливые карие глаза и тонкие пальцы, аккуратно обхватывающие стебли цветов.
Это было мучительно поначалу – любовь, словно лава со дна вулкана, поднималась в мужчине, выжигая все то, что прежде составляло его сущность. Каждое воспоминание, каждая осевшая в сознании мелочь вызывала настоящую бурю эмоций и чувств, главным из которых было раскаяние, расплавляющее душу. Мужчина чувствовал себя тягучей массой в руках стеклодува – стоит только сделать одно неверное движение, и готовая фигурка будет признана браком и разбита вдребезги. Только сейчас Томас стал осознавать, что его любили настолько сильно, так беззаветно, что это казалось невозможным. Каждое мгновение Тома кидало в пучины отчаяния от осознания того, что ничего уже нельзя исправить. Билл был потерян для него навсегда.
Георг наблюдал за другом, внутренне содрогаясь – казалось, что Том мучительно и болезненно сбрасывает с себя шкуру, оставаясь беззащитным и уязвимым. Листинга путало то, что бизнесмен все глубже уходит в чувство собственной вины, почти захлебываясь им, как сладким вином.
