Музей разочарований - Ледер Мэг

* * *

Эфа отстранили от занятий на неделю.

Хотя от него я этого так и не услышала. Я звонила ему семнадцать раз в понедельник, но он так и не ответил.

Об этом мне сообщила Одри, подойдя к моему шкафчику. Для поддержки рядом, будто телохранители, стояли Грейс и Майлз. Она рассказала, что, когда выснилось, что нос Китса сломан, Эфа собирались исключить, но Китс признался, что он его спровоцировал. Этим поступком он немного, совсем чуть-чуть, но поднялся в моих глазах. Так что Эфа отстранили на неделю, а по возвращении ему светит четыре недели общественных работ.

После уроков Одри проводила меня домой и даже повесила моё пальто, пока я укладывалась в кровать. Форд клубочком свернулся на моем бедре.

Вечером я позвонила Эфу еще двенадцать раз, написала четыре сообщения. И все без ответа.

Во вторник утром меня затошнило от одной только мысли о том, что нужно идти в школу. Комната казалась намного спокойней, поэтому я сказала маме, что у меня судороги.

Этой ночью я позвонила Эфу восемь раз и отправила пять сообщений. Тишина.

Проснувшись в среду, я вспомнила о том, что случилось в музее, и снова ударилась в слезы. Поэтому я сказала папе, что у меня желудочный грипп.

Той ночью я позвонила Эфу два раза и отправила два сообщения. После этого мне пришёл автоматический ответ: «Ящик абонента переполнен».

В четверг я проснулась от того, что Форд толкнул меня головой и замурлыкал. Я даже не посмотрела на свой телефон.

Родителям я сказала, что у меня болит сердце. Наверно, я зашла слишком далеко, но мне было все равно. Я вообще больше не собиралась вставать с кровати.

В пятницу утром раздался стук в дверь, и, не дождавшись ответа, в комнату вошла мама. Она сморщила нос от запаха и вида грязных вещей на полу.

Форд громко мяукнул. Предатель.

— Я не пойду в школу, — подала я голос из-под одеяла.

Она сочувственно наклонила голову, но скрестила руки на груди — поза, выражающая и понимание («Я здесь, с тобой»), и родительскую строгость (мимо меня и мышь не проскользнёт).

— Вчера поздно вечером мне позвонила Эллен. Жаль, что вам с Эфом пришлось увидеть всё это...

Я закрыла глаза и наслаждалась темнотой.

— Ты говорила с Эфом?

Я отчаянно покачала головой.

— Кажется, я его потеряла.

Я почувствовала вес её тела, когда она опустилась на край кровати и убрала волосы с моего лба.

— Милая, помнишь тот день, когда ты ударила Эфа и сломала ему нос? Вы были совсем маленькими, и он задрал твою юбку перед всем классом.

Я открыла глаза.

— Да, на его носу до сих пор горбинка.

— Помнишь, что случилось после?

Я не помнила ничего, кроме непрекращающегося потока крови из его носа и жутких булькающих звуков, которые он издавал.

— Когда мне позвонил директор, и я забрала тебя домой, ты отказывалась со мной разговаривать, только плакала без остановки.

Я ничего не ответила.

— Я подумала, что, возможно, ты плакала, потому что он опозорил тебя перед всем классом. И я успокаивала тебя, говорила, что всё будет хорошо, что люди меняются, дружба меняется и что, если ты не хочешь какое-то время разговаривать с ним или быть его другом, это нормально. И тогда ты начала плакать еще сильнее. Твоё лицо покраснело, а плечи тряслись так сильно, что я не на шутку испугалась, Пэн. Я уложила тебя в постель и продолжила успокаивать. Я была в ужасе: мне сложно было поверить, что Эф мог так сильно тебя обидеть, — но ради тебя я успокоилась и продолжала поглаживать тебя по спине.

Я вспомнила мягкие мамины прикосновения к спине и её шёпот: «Всё будет хорошо».

— Когда наконец ты смогла говорить, то рассказала, что расстроилась не потому, что Эф тебя опозорил или что у тебя из-за него проблемы. Ты была расстроена, потому что сделала ему больно. Ты сказала, что заплакала, потому что заплакал он. И потому что ты боялась, что он не захочет больше с тобой дружить.

У меня перехватило дыхание, боль снова вернулась ко мне.

— Всё меняется, Пэн. Люди меняются. Иногда тебе делают больно. А иногда делаешь больно ты. Знаешь, я смотрю на Эллен и Джорджа... — Она прикусила губу, и я поняла, что эта привычка у меня от мамы. — Им обоим очень больно. Но я надеюсь, что любовь, которую они строили столько лет, и память об этой любви помогут им пережить всё это. И неважно, останутся они вместе или нет. Я надеюсь, что, несмотря на всё это безумие и перемены, то, что у них было, поможет им построить будущее.

К концу своей речи, она уже не могла сдержать слез.

Я застыла.

Я никогда не видела, как она плачет. Даже когда умер дедушка, она сохраняла строгое родительское лицо, не позволяя мне видеть, как она расстроена. Но она не просто мама, но еще и обычный человек, который прикусывает губу и беспокоится об окружающих; который любит своих друзей так сильно, что их боль причиняет боль ей. Странно и страшно видеть своих родителей такими уязвимыми, понимать, что они не только родители, но и люди с такими же хрупкими сердцами.

Понимание этого снизошло на меня и наполнило любовью. Я села и обняла её за плечи, чтобы она тоже почувствовала себя в безопасности, как я когда-то в детстве.

Через несколько минут она отодвинулась, громко принюхиваясь.

— Можешь не идти сегодня в школу при одном условии: вставай с постели и поехали с нами в залив Дэд Хорс наблюдать за птицами.

— Разве вам не нужно на работу?

Она пожала плечами.

— Не ты одна любишь прогуливать. Выдвигаемся через полчаса, ладно?

Она поцеловала меня в макушку и вышла.

Я полежала еще несколько минут. Мне было грустно и одиноко, сердце, как и душа, разбито.

Но я нашла в себе силы подняться с кровати и пойти в душ.

* * *

Полтора часа в метро, поездка на автобусе, а потом еще сорокаминутное наблюдение в полной тишине за тем, как пустельга возвращается в гнездо. Родители очень хотели это увидеть. Я теребила свой кулон с динозавром, катая его по цепочке вверх и вниз. Вялость почти исчезла, но кости продолжали ныть.

— Пойду почитаю на пляже, — прошептала я, вытаскивая из сумки «Эмму» Джейн Остен.

Они кивнули и с облегчением улыбнулись: я серьезно усложняла их игру в наблюдение за птицами.

Я направилась к берегу, где камыш был выше меня.

Я уже слышала о Заливе Дэд Хорс — заболоченная местность, на которой раньше располагался завод по переработке лошадиного мяса, а затем тут устроили свалку. Эта часть пляжа была очень странной: тут можно было найти старые бутылки, рваные кожаные башмаки и — внезапно! — лошадиные кости, которые море выбрасывало на берег. Эллен любила бродить здесь, разыскивая старые стеклянные бутылки для своих художественных проектов. Эф рассказывал, как бывал здесь с ней. Создавалось ощущение, что ты в постапокалиптическом мире, из которого уже ушла жизнь.

Неважно, что говорили об этом месте, потому что когда я поднялась на холм, с которого открывался вид на воду, мой разум очистился: ни злости, ни печали, только пустота и благоговение.

Пляж был покрыт бутылками, создавая причудливую мозаику из отполированного водой стекла — чаще зеленого и коричневого, но встречался и кобальтово-синий и молочно-белый. Были там и лошадиные подковы, и обрывки кожи, идеально гладкие коряги и куски пластика.

Я пошла по кромке берега. Хоть это место было просто загрязнено, а не отравлено, я была благодарна толстой подошве своих ботинок за то, что осколки не впивались мне в ступни.

Хотела бы я увидеть, как выглядит пляж в лучах солнца. Сегодня было серо и холодно, небо будто готовилось к зиме, и всё вокруг казалось таким же одиноким, как и я. Все тут было никому не нужно.

Я остановилась рассмотреть маленький стеклянный цилиндр, запачканный чем-то белым. Когда я прополоскала его, на боку появилась надпись «POND’S». В нем когда-то хранили крем. Я подумала о женщине, которая им пользовалась. Как выглядели её руки? Наносила ли она крем, перед тем как идти спать? Плакала ли она, прежде чем заснуть?