Игра в прятки - Джонс Лора

Булыжник и полоски

Несколько дней спустя

Лара

Я в той части города, где прежде никогда не бывала. И даже не уверена, что помню дорогу, которой пришла. Но мне надо торопиться, потому что мама не знает, что я здесь. Завтра мы уезжаем, и это мой единственный шанс.

Я нашла адрес, нацарапанный на одном из клочков бумаги, в папиной мастерской. Сверившись с ним, я сворачиваю в переулок, такой узкий, что здесь, наверное, и в летний полдень царит полумрак, но сейчас из-за грязной булыжной мостовой и измаранных стен кажется, будто с головокружительной быстротой спускается ночь.

В этом тесном переулке просят милостыню нищие, а бродячие собаки выставляют напоказ свои ребра, похожие на выпуклые полоски. Когда я прохожу мимо сгорбленной женщины в дверях, она хватает меня за юбку, и я вижу, что ее пальцы – просто кости, обтянутые кожей. Я говорю ей, что у меня нет денег, и, хотя это правда, мне не по себе.

Нечистоты источают невыносимую вонь. Я не ожидала, что Гийом живет в подобном месте. Наконец я нахожу нужный дом. Он простирается ввысь по меньшей мере на четыре этажа, а входная дверь настолько прогнила, что от моего прикосновения может рассыпаться в прах. Я опасливо стучу, и у меня возникает ощущение, что за мной наблюдают. Я задираю голову, чувствуя, как чепец врезается во все еще чувствительную рану на затылке. В небе пронзительно кричит чайка. Несколько птиц собрались на крыше, чтобы погалдеть и помахать крыльями. Внезапно из незастекленного окна вылетает камень, попадает прямо в стаю, и та с гвалтом разлетается. Дверь передо мной со скрежетом распахивается, заставая меня врасплох. Из-за нее, щурясь на свету, выглядывает девочка. Она совсем крошка, лет четырех-пяти, не старше. А может, и старше, но вследствие недоедания отстает в росте.

Я с улыбкой здороваюсь.

– Я ищу Гийома Эррара. Ты не знаешь, он здесь?

Девочка таращится на меня во все глаза, у нее перемазанные щечки, из маленького носика течет. Я замечаю, что она держит в руках какой‑то предмет, а именно – маленькое деревянное ведерко с коричневатой зернистой землей.

– Ты знаешь Гийома? – повторяю я.

Малютка задумывается, потом бормочет:

– Он мой брат.

– Ты не знаешь, он здесь? Мне очень нужно с ним поговорить.

Она мотает головенкой.

– Сегодня здесь только я и малыш. Гийом на работе.

У меня падает сердце.

– Вместе со своим дядей?

Она снова мотает головой и шмыгает носом.

– За городом.

Я оглядываюсь по сторонам, точно молодой человек в любой момент может вывернуть из-за угла в переулок и устремиться мне навстречу. У меня нет с собой письма, ведь Гийом не смог бы его прочесть. Я заготовила только адрес фабрики, куда мы направляемся: он записан на клочке бумаги. Надеюсь, Гийом найдет кого‑нибудь, кто поможет его разобрать. Я вспоминаю наш последний разговор, состоявшийся два дня назад на маленькой улочке близ нашего дома. Вспоминаю его слова и всепонимающий взгляд. Я не могу уехать, не сообщив ему, куда мы переселяемся, не дав ему хоть какую‑то надежду.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Эстель, – отвечает девочка, все шире распахивая карие глазенки, словно никто еще не задавал ей этого вопроса.

– Для чего тебе ведерко с землей, Эстель? Чтобы сажать растения?

– Нет, – говорит та. – Чтобы добавлять в хлеб.

Ее ответ поражает меня. Мне доводилось слышать о том, что люди смешивают муку с опилками, но я и помыслить не могла, что нищета подобралась так близко к порогу Гийома. Я испытываю непреодолимое желание взять малютку на руки и прижать к себе, но лишь приседаю на корточки рядом с ней. Мой порыв явно пугает ее, мне даже кажется, что она вот-вот скроется за дверью.

– Что ж, Эстель, – продолжаю я, – меня зовут Лара. Мне нужно, чтобы ты передала это своему брату. – Я вкладываю клочок бумаги ей в руки, которые по-прежнему крепко держат ведерко. – Вручи эту записку Гийому. И можешь передать кое-что Гийому на словах? Можешь?

Девочка кивает, и я слышу, как у нее урчит в животе.

– Передашь ему, что заходила Лара? Скажи, что мы с Софи завтра уезжаем. Что у нас нет выбора. Наш новый адрес указан в этой бумаге. И мы не знаем, вернемся ли когда‑нибудь. – Я делаю над собой усилие, чтобы голос звучал спокойно. – Поняла, Эстель? Ты мне поможешь?

– Да, – искренне отвечает девочка и оглядывается на расшатанную лестницу в прихожей дома.

Я хочу поблагодарить ее, но она уже спешит со своим ведерком внутрь, стараясь не просыпать ни песчинки.

Le miroir  [24]

Версаль

Ортанс

В обычное время я бы и не подумала вставать с постели в столь ранний час, но теперь мне не спится, мысли мои заняты проклятым сватовством, затеянным отцом. Рассвет едва только начинает пробиваться сквозь ставни, и, стараясь не разбудить Пепена, я выскальзываю из-под одеял и подхожу к большому напольному зеркалу, стоящему напротив окна.

Я оценивающе разглядываю девушку, которая смотрит на меня из зазеркалья. У нее на запястье, там, где браслет ночью впился в кожу, красуется отпечаток – вдавленный призрак узора. Девушка поправляет браслет, затем приводит в порядок остальную parure  [25]. Миндалевидные peridots  [26] в ушах повторяют разрез и цвет ее глаз; кожа под мочками, на которую серьги давили много часов подряд, ноет. Я поправляю белокурый ночной парик, свернувшийся калачиком, точно зверек, на белокурых волосах. Мне едва знакома эта девушка, чистая и незапятнанная, как новая кукла, и иного я бы не хотела.

Я нарочно установила зеркало именно здесь, чтобы всякий раз видеть в нем себя не в позолоченной клетке, а на фоне бескрайнего неба. Днем – с золотой диадемой солнца, ночью – в белом лунном одеянии. С щедрой россыпью звезд, сверкающих, как бриллианты.

Желая снова увидеть это бескрайнее небо, я поворачиваюсь и открываю ставни. На горизонте брезжит рассвет. Вдали виднеется экипаж. Должно быть, он везет компанию господ, возвращающихся во дворец после ночного кутежа в столице. Карета еще далеко, но я уже слышу доносящиеся из нее мужские голоса. Седоки смеются, чертыхаются, затягивают нестройную песенку о юной прелестнице, выставляющей напоказ свои дыньки. Именно такую, как и следовало ожидать в данных обстоятельствах.

Как только экипаж останавливается, лакей распахивает дверцу, и один из седоков вываливается наружу. Лежа на земле, он моргает и озирается с таким бессмысленным видом, что я начинаю сомневаться, не сбилась ли карета с пути и не направлялась ли она в лечебницу для душевнобольных. Мои сомнения быстро рассеиваются, когда из экипажа выходит второй мужчина, который немедленно оскорбляется за своего упавшего друга и задает нерасторопному лакею хорошую трепку. Теперь совершенно очевидно, что это настоящие версальские господа. Парики у них сбились набок, из-под камзолов торчат рубашки, по лицам размазаны остатки косметики.

Я наблюдаю за ними, и меня охватывает странное чувство. Крики мужчин становятся глуше, словно я погрузилась под воду. И, не успев помешать себе, я мысленно возвращаюсь в другое раннее утро, на много лет назад, когда под моим окном остановилась совсем другая повозка. Фургон, груженный старыми тряпками, инструментами, щетками и деревянными ведрами. И чем‑то еще, что я не сразу распознала. Чем‑то похожим на багеты в плетеных корзинах.

Но это были не багеты, а рулоны обоев. Их привезли декораторы, явившиеся по настоянию матушки, чтобы заново отделать наши покои. Из принадлежавшей какому‑то немцу фирмы, к услугам которой уже прибегал батюшка. Почти всё в доме было заранее приготовлено к их прибытию, мебель укутана огромными кусками холстины. Даже матушкина гордость и радость – ее volière, огромная напольная птичья клетка.