Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна

Мимо пронесся Дорф. Он тоже торопился.

– Слышал, слышал! – не замедляя шага, многозначительно бросил он Пекарской. Она так и не поняла, что именно он слышал. – Силы собрались великие!

Перед тем как совсем исчезнуть, Дорф сцепил руки над головой, в знак их с Анной предстоящих побед.

Остались те, кто никуда не спешил. Обслуживающий персонал в том числе.

– Силы-то есть, ума не надо… – дыхнул перегаром суфлер. – Как пить дать, прикроют заведение. Будет тогда всем и хи-хи-хи, и ха-ха-ха.

Ему было нечего терять. На прошлой неделе, проснувшись посреди спектакля и закричав несуразное, он стал вышвыривать страницы с текстом из своей будки прямо на сцену. Приказ о его увольнении уже был отпечатан и теперь лежал на подписи у директора.

– Опять пьеса про иностранку, когда высшее руководство и так скандализовано нашим репертуаром, – повернулся к Владимировой эпизодический актер, черная полоска его усиков надменно скривилась.

Но Владимирова не собиралась примыкать к неудачникам.

– А вы что хотели? – недобро спросила она.

Вечный статист растерялся.

– Я в том смысле, что опять меха, вечерние платья, буржуазный шик.

– А нужно, чтоб платье штопаное и туфли, закрашенные чернилами? У бедной вдовы – ни дров, ни воды? – как грозный воин, наступала на него Владимирова.

Он уже был не рад, что начал разговор, и жалко пробормотал:

– Ну зачем такие крайности. Примадонны – разве это наше?

– Было их, станет наше! Красотка исполнит песню про вождя, и все будут хвалить наперебой, – отрубила Мария. У нее был смелый язык.

Анна терпеливо дожидалась окончания их спора.

– Маша, спасибо за поддержку, – сказала она. Ей чудилось обещание дружбы с грубоватой, но искренней Владимировой.

– Поддержку в чем?

– С Джинни.

– А, это! Не стоит благодарности, я всего-навсего подтвердила очевидное.

Бывшая ведущая актриса машинально потянулась к Пекарской, углядев на ее платье какую-то едва видимую ворсинку. Мария Владимирова была патологической чистюлей и добивалась того же от других. Но в последний момент она так и не дотронулась до Анны, словно решив, что черная метка должна остаться на сопернице.

– Анна, нам тоже очень понравилось!

Это за спиной у Пекарской раздался голос еще одного баловня судьбы, Сергея Иварсона.

– Правда ведь? – обратился он к стоявшей рядом с ним маленькой девочке.

– Позвольте представить вам мою Анну Сергеевну! – гордо произнес актер, подталкивая дочку вперед. Казалось, что он танцует, даже стоя на месте. Иварсона не зря называли «королем походок». Танец жил внутри него.

– Посмотрите, какая выросла красивая барышня.

Девочка была очень похожей на отца, с такими же глубоко посаженными глазами и острым носом. Она застеснялась.

Пекарская протянула ей руку.

– Здравствуй. Я тоже Анна. Мы с тобой тезки.

Иварсон приобнял дочку.

– Вот, захотела посмотреть, где папка все время пропадает.

Девочка мило улыбнулась щербатым ртом, у нее не было двух передних зубов.

– Ты на гаштаролях пропадаешь… – прошепелявила она.

– Моя лапушка! – растрогался Иварсон. – Гаштаролях! А я скоро опять на «гаштароли» уеду. Знаешь куда? В Ленинград. Я там родился, когда он Петербургом назывался… Потом вернусь и долго-долго буду с тобой в Москве. Меня в кино будут снимать. Кстати, вы слышали, что Бердышев замучился искать актрису для своего нового фильма? – спросил он Анну и Марию. – Никто ему не нравится. Очень требовательный товарищ, немецкой выучки.

Владимирова, которая до того была равнодушна к разговору, сердито бросила:

– Ах, бедняжка режиссер Бердышев. Замучился! Да он сам не знает, чего хочет! Слышали мы про его немецкую выучку – полетели за море гуси, прилетели тож не лебеди.

Она была одной из неудачливых соискательниц. Ее уже утешило приглашение другого режиссера – правда, не такого известного, как Бердышев, зато съемки начинались прямо на днях.

– Да, – миролюбиво согласился Иварсон. – Но меня-то он недавно утвердил. Поэтому сообщаю вам, что называется, из первых рук.

Тут он заметил, что его дочка чем-то расстроена.

– Ты чего губы надула?

– Не хочу, чтобы ты опять уезжал, – пробурчала девочка, не поднимая глаз. Ее рот изогнулся обиженной подковкой.

– А я тебе подарочек привезу! – пообещал Иварсон.

Перед Пекарской возникла полутемная прихожая в киевской квартире: вернувшийся домой папа так же обнимает свою маленькую Аню, спеша обрадовать подарками.

Иварсон начал допытываться у дочери:

– Хочешь новую куклу? Или, может, тебе…

Он не договорил. По проходу между креслами не спеша шла молодая женщина. Для всех в театре эта красавица была Лялей или, если называть по настоящему имени, Леной, а для Иварсона она была благоуханной любовью. Ему казалось, что ее слегка вывернутые балетные ножки ступают не по облезлому паркету, а по облакам. И он точно знал, что среди самых прекрасных ангелов на небе обязательно встречаются именно такие, с косинкой в глазах.

– Лялечка!

Иварсон устремился к возлюбленной, увлекая за собой дочь.

Владимирова с усмешкой посмотрела ему вслед.

– Вороне где-то бог послал кусочек сыру… Все, пропал наш Сережка!

– Наверное, любовь именно так выглядит, – сказала Анна.

– Да у нас тут каждый день любовь… И вечная весна. Щепка на щепку лезет! – прошипела Владимирова.

Так две совсем юных женщины говорили о чужой любви. Одна была не очень счастлива в раннем браке, а сердце другой оставалось непотревоженным в своем одиночестве.

Ляля приближалась к ним, благосклонно слушая Иварсона. Капризные губы кривились на ее нежном лице, обрамленном ореолом золотистых волос.

– Лялечка, мы везде тебя искали, – суетился перед ней Сергей. – Правда, Анюта?

Его дочь исподлобья посмотрела на папину подругу.

– Ну что ты стесняешься? Ты ведь знакома с Лялей.

Иварсон попытался подтолкнуть дочку к балерине, которая не выказывала к девочке никакого интереса, но Анюта намертво вцепилась в брючину отца.

– Ох, забыл совсем. Я ведь в бухгалтерию должен зайти! – Иварсон суетливо извлек из кармана свои мозеровские часы, посмотрел на круглый циферблат. – Доченька, побудь пока с Лялей, хорошо? Я мигом обернусь!

Он сделал шаг в сторону и тут же очень комично подвинул свою неспокойную ногу обратно, потому что увидел, как изменилось лицо Ляли.

– Иварсон, ты с ума сошел? – Одним глазом балерина сердито смотрела на своего провинившегося любовника, а другим – мимо него, словно лицо Сережи Иварсона опротивело ей навеки. – С какой стати я буду за ребенком приглядывать? Думаешь, мне делать больше нечего?

Взмах ресниц, разворот на каблуках, и Ляля гордо прошествовала мимо. А ведь только что стояла рядом, казалась близкой.

Иварсон растерянно выдохнул, откинул волосы со лба. Что делать? Его девочки отказываются дружить друг с другом.

– Вот такое, друзья мои, приходится мне выслушивать от моей прекрасной Ляли.

Пекарская наклонилась к Анечке, спросила ласково:

– Хочешь поиграть в моей гримерной? Покажу тебе краски и еще много интересного.

Анна гордилась своей новой грим-уборной. До этого в ее жизни бывали маленькие комнаты на много человек или, того хуже, какие-то продуваемые ветром будки, в которых надо было быстро-быстро переодеться, загримироваться, чтобы выпорхнуть наружу этакой жар-птицей.

– Я хочу домой… к маме, – прошептала девочка, из последних сил сдерживая слезы.

– Анюта, да мы ведь только пришли! – взмолился Иварсон. – Ну не бойся, не бойся, никуда я от тебя не уйду.

А Пекарской он прошептал на ухо:

– Это я хитрил. – Его глаза заговорщицки блеснули. – Я нарочно хотел их вдвоем оставить, чтобы они потихоньку привыкали друг к другу… Ну ничего, мы это преодолеем!

Иварсон снова взбодрился.

– Главное, смотреть на все с улыбкой. Хорошее легкомыслие помогает в жизни!

Действительно ли он был так легок или играл сейчас одну из своих лучших ролей? Иварсон считался мастером трагикомедии. Клоун с поднятыми бровями на измазанном белилами лице только что плакал, порывисто вытирая слезы. И вот он уже напевает французскую песенку.