Сестры Мао - Маккри Гэвин

– Как мои дела? – проговорил он, повторив вопрос, будто он был сложным.

Он немного прополоскал рот вином. Проглотил. Сверкнул зубами.

– Дайте-ка подумать.

Благодаря питательной диете, которую Сун Яоцзинь получал сперва как молодой ученик Академии, а затем – как профессиональный танцор Центрального балета, он всегда был хорошо развитым: от тренировок он стал мускулистым, движения были плавными, без шероховатостей. Теперь, когда он живет среди крестьян, кожа его потемнела, как красная земля, и хотя живот его размягчился и увеличился, члены его истончились и затвердели. Его некогда гладкое лицо покрылось морщинами. И все равно, все равно он был красив.

– Позвольте, командир Цзян, вы помните…

Сун Яоцзинь запнулся.

– Товарищ? – спросила Цзян Цин.

– Простите. Возможно, поднять этот вопрос – эгоизм с моей стороны.

– Давайте. Мы все тут красные. И близки.

Сун Яоцзинь отпил из чашки. Их глаза – несколько вибрирующих тонов черного – встретились:

– Вы помните…

Его глаза вновь исчезли.

– Когда я впервые танцевал роль капитана армии в «Красном женском отряде»?

Цзян Цин кивнула и улыбнулась:

– Я никогда этого не забуду.

– Вас там, случайно, не было, Ли На? – спросил Сун Яоцзинь.

– Кажется, нет, – ответила она.

– Это было в Большом зале народа. Вы там бывали, я думаю? Представьте, если сможете, всю Пекинскую Партию в Большом зале, заполнившую все места, тысячи и тысячи человек.

– Вау, – сказала Ли На.

– Да, вау, – ответил Сун Яоцзинь. – Я никогда не выступал перед таким количеством зрителей, но учеником я часто задумывался, каково это – получать овации такой толпы.

– Наверное, очень приятное ощущение, – сказала Ли На.

– Вы так думаете, правда? – спросил Сун Яоцзинь.

– Разве не так? – внезапно заинтересовалась Цзян Цин.

Сама не заметив, она сжала челюсти. Ей не нравилось, как развивалась беседа. Она ее не контролировала, не понимала ее направления и тоскливо думала, не приглашают ли ее читать между строк.

– Помню, во время выступления, – сказал Сун Яоцзинь, – я танцевал как бешеный и чувствовал много всякого. Но в конце, во время аплодисментов…

Он опустил чашку, оставив глаза без защиты.

– Во время аплодисментов я не почувствовал ничего. Нет, не ничего. Что-то я почувствовал, но это было нечто пустое. Как будто я вылил все свои эмоции в ведро, а потом окатил себя из него, и все, что мне осталось, – это холод на коже и отчаянная нужда в одеяле, которым я мог бы накрыться.

Цзян Цин постучала ногтями по столу: первый раз – чтобы выразить раздражение, второй – чтобы показать свое социальное превосходство.

– Товарищ Сун, вы, конечно, несправедливы к своему опыту. Вы должны были почувствовать…

– Нет.

Сун Яоцзинь, запнувшись, сделал глоток, чтобы выдавить из себя следующее слово.

– Я больше ничего не почувствовал. Ничего, кроме того, что я описал. Впрочем, я помню, что у меня была одна мысль. Очень особенная мысль. Когда мы поклонились, и я сошел со сцены, кое-что пришло мне в голову, вопрос, и знаете какой?

Ли На покачала головой.

– Помню, как будто это было вчера, – сказал Сун Яоцзинь. – Я вышел из-под огней, зашел за кулисы, и первое, о чем я себя спросил: «Что будет, когда я больше не смогу этого делать?» Не «Когда я смогу сделать это снова?», а «Когда это закончится? Что я буду делать с собой, когда мне придется с этим покончить?».

Не спросив, словно вынуждая, он выплеснул содержимое чашек и налил гостьям вина.

– И знаете, прямо вот так голос в моей голове тут же дал ответ… – Он щелкнул пальцами. – Почти сразу же, как только я задал этот вопрос.

– И что он сказал? – спросила Ли На.

Цзян Цин бросила на нее взгляд.

– Он сказал, – ответил Сун Яоцзинь, – что если я не смогу танцевать, то уж лучше мне умереть.

Контролировать Сун Яоцзиня всегда было несложно. Цзян Цин показалось, что он вышел из-под ее влияния, и она, испугавшись, взорвалась:

– Ну конечно! Это ваше призвание. Работа всей жизни. Это чувствуют все настоящие танцоры. Они не могут представить себе жизнь, в которой не танцуют. И я должна сказать вам, товарищ, что вам не следует думать ни о чем таком. Вы не должны прекращать танцевать.

Сун Яоцзинь поднял бутылку к льющемуся из окна тусклому вечернему свету. Он взболтал остававшуюся жидкость и вылил себе в чашку.

– Разве вы не видите, командир? Я хочу прекратить.

Схватив бутылку за горлышко и повернув ее вниз, он стряхнул последние капли. Потом положил бутылку боком на стол и раскрутил ее. Затем остановил, положив на нее руку.

– Все кончено, и я этому рад.

– Нет, – сказала Цзян Цин, увидев наконец, в какой угол он себя загнал, – нельзя так говорить. Не хочу такого от тебя слышать.

– Простите, командир. Но это правда. Вы главный меценат Китая. Благодетельница всех искусств. Поэтому вы знаете, что балет – это очень специфическое сочетание движения и телесности. Его можно освоить в определенное время и до определенной степени, но потом, в один момент, как правило, в возрасте намного моложе моего, он становится слишком сложен. Командир Цзян, вы видели мои выступления на протяжении двадцати пяти лет, и тогда я доказывал свое мастерство видимыми достижениями, каждое из которых приносило мне честь и гордость, но с каждым годом затраты росли, а результаты уменьшались, и это не могло пройти мимо вашего внимания. Теперь я достиг стадии, на которой знаю, что если продолжу, то не просто окажу себе медвежью услугу – мое тело в конце концов само себя уничтожит.

Цзян Цин постучала костяшкой по дереву:

– Стой. Не продолжай. Ты говоришь, как ноющий старик.

– Но посмотрите на меня, командир. Вы видите, что я именно таков и есть.

– Я вижу то, что видела всегда. Слишком мощного для этой комнаты мужчину. Для любой комнаты! В тебе всегда была страшная сила. Такая, что труппа тебя боялась, помнишь? Да, может, сейчас ты немного не в форме. Но не настолько, чтобы это оправдывало отставку.

– Вы не понимаете, командир. Здесь, внутри… – Сун Яоцзинь стукнул себя по груди, – …у меня ничего не осталось. Я все.

– Напротив, я прекрасно понимаю. Ты обращаешься к ложному представлению о возрасте, чтобы сдерживать себя. Ты отказываешься отвечать на свои силы, которые реальны и заметны всем. Мудрым решением для артиста с твоим опытом было бы не сдаваться, а пользоваться тем, что у тебя есть.

Цзян Цин толкнула дочь в бок, чтобы та передала ему подарок.

– Я никогда не тратила время на недостижимое, товарищ. Если бы я считала, что ты не подходишь под мои требования, я бы сюда не приехала. И я не привезла бы тебе это.

Казалось, сюрприз унизил Сун Яоцзиня, но не удивил. Он принял его грациозно, взяв двумя руками и склонив голову, как человек, привыкший получать подарки. Поставив его на колени, вскрыл упаковку. Неподвижно уставился на туфли.

– Я предлагаю тебе новое начало, – сказала Цзян Цин, пытаясь найти в нем слабость, перемену. – Я даю тебе шанс продолжить карьеру. Продлить ее. Доведи ее до естественного конца, если у нее действительно есть конец, ведь ты мужественен и рожден быть тем мужчиной, кто доказывает, что у него есть талант.

Сун Яоцзинь оторвал глаза от своих коленей. Ему не пришлось проливать слезы, чтобы Цзян Цин поняла, что он плачет. В отличие от удовольствия, у боли нет маски. За радостью и смехом может скрываться другой нрав, грубый и черствый, а за горем может быть только печаль. Сун Яоцзинь встал и поставил туфли на край кровати. Он стоял, повернувшись спиной, и тень его казалась больше его самого.

– Благодарю вас, командир, – сказал он, повернув сначала голову, а потом тело, – благодарю вас за этот добрый подарок и за ваше предложение. Воистину я счастлив оттого, что вы меня заметили и оказывали мне протекцию все эти годы.

Одним нетвердым шагом он сократил расстояние между ними. Цзян Цин предпочла бы, чтобы он стоял прямо, так как не хотела видеть, как легко оказались потеряны долгие годы тренировок.