Сестры Мао - Маккри Гэвин

– Вы дали мне мое оружие – искусство. Вы вылепили и преобразили меня, чтобы я смог стать не только танцором, но и революционером, солдатом великого крестового похода Председателя. Благодаря вам у меня было место в партии и цель в революции. Несомненно, это была очаровательная жизнь, и я никогда не смогу отплатить вам за то, что вы позволили мне ее прожить.

С полки, прикрытой маленькой занавеской, он достал вторую бутылку. Откупорил ее, а затем сел – тяжело, словно уставший рабочий.

– Но, командир, я пытаюсь сказать вам то, что уже написал в письме: я изменился. Полностью. Я не верю… Нет, «верить» – плохое слово. Я больше не живу ради танца. Я больше не хочу этим заниматься. Не могу. Мысль о том, что я не буду танцевать, уже не пугает меня, как раньше. Остановка больше не означает смерть. Если вы спросите меня сейчас, что я хочу делать, то я хочу жить так, как живу, с моей доброй мамой, мирно, забыв, что когда-то я жил иначе. Двадцать пять лет я отдал революции, и я могу продолжить отдавать ей, это мой долг, но только не отнимая у нее. Лучшее, что я могу сделать, – это позаботиться о том, что вы видите здесь, в этом доме, и знать, что это…

Скрипнула дверь.

– Ну, хватит, – замолк Сун Яоцзинь.

Комната, в которую вернулась со двора вдова, отличалась от той, что она оставила. Занавеска на полке была вздернута. На кровати лежала пара туфель. В двух чашках было нетронутое вино. Она заметила все это, но едва подняла глаза, поставив таз на место у туалета, уселась в кресло с вязанием. Наблюдая за ней, Цзян Цин вспомнила, какую ответственность чувствовал ребенок, на плечи которого ложились надежды целой семьи, какую тяжкую ношу он нес, когда понимал, что должен добиться успеха. Сун Яоцзинь поступил в Академию в десять лет. Уже тогда он вел себя как маленький взрослый, еще раньше он понял, что его роль в жизни – исполнить ожидания его семьи; что его будут любить не за то, кто он есть, но за то, что он сделает. Если он был похож на Цзян Цин – а она была уверена, что так оно и было, – он должен был утратить связь с собственными чувствами примерно в четыре-пять лет. С этого возраста он должен был существовать в себе и для себя лишь постольку, поскольку он существовал в других и для других; то есть он существовал только потому, что его узнают и признают.

– Революционная сестра, – сказала Цзян Цин, обращаясь теперь к вдове, – вы меня слышите? Да? Вы любите своего сына? По-настоящему его любите?

Женщина сузила глаза, будто говорила: «Что за вопрос?»

– Тогда ни в коем случае, – продолжила Цзян Цин, – вы не должны позволять ему чахнуть здесь в одиночестве. Если он так и сделает, понимаете, что случится с ним, когда вы нас покинете? Женится ли он? Вы все еще думаете, что это возможно? Выберет ли кто-то его – такого?

Вдова перевела взгляд на Суна Яоцзиня, затем – обратно на Цзян Цин.

– Я смотрю на твоего сына, вдова, и вижу мужчину, сил в котором как в девяти быках. Он должен быть на сцене. Это его мир. Перед людьми. Там, где он может быть полезен. Не застревать здесь, как камень в ящике.

Вдова громко прочистила горло.

– Ну? – спросила Цзян Цин. – Что вы скажете? Женщина, вы что, язык проглотили?

Вмешался Сун Яоцзинь, вытянувший в пространство между двумя женщинами свою руку.

– Вы это видели? – спросил он, распрямив указательный палец, на котором не хватало кончика.

Вдова, которая, слушая Цзян Цин, отложила спицы и моток цветной шерсти, вернулась к работе.

Цзян Цин посмотрела на увечье Сун Яоцзиня и кивнула:

– Да, я увидела, когда ты вошел. Жаль.

– И это.

Он перевернул руку, чтобы показать трудовые шрамы на ладони.

– Да, – сказала Цзян Цин. – А это что?

– А мои ноги, – продолжил он. – Если бы вы их увидели, вы бы ужаснулись, они очень плохи.

– Несколько мозолей вряд ли помешают тебе танцевать.

– Кроме того…

Большим пальцем он показал через плечо.

– Две межпозвоночные грыжи. Толкал тележки. Мне повезло, за все годы танцев у меня не было серьезных травм. Но сейчас пройти от одного конца этой комнаты до другого – для меня уже мука. Боль, которую я чувствую при ходьбе…

– Тебе сейчас больно?

– Когда двигаюсь.

– А не скажешь. Мне твои движения показались плавными.

Сун Яоцзинь вздохнул.

– Послушайте, командир, я благодарен вам за предложение, но я просто не могу взяться за такую ответственную задачу. Для меня это будет конец.

У Цзян Цин никогда не было интрижек. Возможности были, и большие, но в критический момент она всякий раз отступала, потому что если бы пошла дальше, то дала бы Председателю повод от нее избавиться. Взамен она разрешала себе забавляться мужчинами, восхищаться ими, помогать им. Мужчины, которых она избирала, понимали, что ее внимание целомудренно и не угрожало их нравственным началам или политической репутации; они понимали, что, напротив, быть под протекцией Цзян Цин значило занимать неоспоримо привилегированное положение, более того, положение, которое было легко удерживать; все, что от них требовалось, – это время от времени выказывать смирение и немного благодарности. Ничего сложного. К сожалению, для некоторых мужчин и это было слишком много. То, что они были мужчинами, не давало им иммунитета от чудища с зелеными глазами – ревности или от чувства превосходства. В подобных стрессовых состояниях они боролись друг с другом за ее расположение; временами они выходили за рамки и причиняли реальный вред. Сун Яоцзинь, будучи известным и популярным, молодым и красивым, был предметом самых жестоких нападок. Худшей из них был пущенный три года назад, когда Сун Яоцзинь был в зените славы, слух о том, что он был замечен за извращенными сексуальными утехами в парке Храма Неба. Цзян Цин привыкла игнорировать кривотолки о мужчинах, пользовавшихся ее протекцией, но не могла оставить без расследования такие серьезные обвинения. Когда ее команда допросила Сун Яоцзиня, он пылко защищался, как она и рассчитывала, но, к сожалению, использовал при этом способ, который лишь усугубил ситуацию: защищаясь, он заявил, что находился в открытых отношениях с женщинами, многие из которых были замужем, и назвал их имена. Случился скандал. Цзян Цин не смогла его сдержать. Он вышел из-под контроля. Сун Яоцзинь должен был уйти.

– Товарищ Сун, – сказала Цзян Цин, – ты трудишься уже много лет, но я вижу, что в душе ты все еще талантливый ребенок. Тебе нужен кто-то, кто будет тобой восхищаться и говорить, что ты лучше всех. Ну хорошо, ты не можешь танцевать главную партию, ну и что с того? Тебе не обязательно быть капитаном. Ты можешь взять другую, не такую тяжелую роль. Например, землевладельца. Тирана. А если и это не получится, стоит ли говорить, что мы сможем написать для тебя новую сцену или нового персонажа. Я открыта для любых решений. Единственное, что меня беспокоит, – несмотря на все твои выражения благодарности, не потерял ли ты способность уважать меня как женщину и как твоего вождя? Не забыл ли ты, что это именно я позволила тебе следовать твоему призванию? Что я проложила для тебя путь к тому, что ты должен сделать?

– Пожалуйста, поверь, командир, я не забыл.

– Тогда не забудь, товарищ, и то, что я не занимаюсь реабилитацией. Обычно я не даю людям второго шанса. И все же я здесь и по доброте душевной даю тебе его. И что же это за второй шанс, вдова, согласитесь, а? Выступить перед первой леди Филиппин! Это было бы великолепно. Настоящий последний акт реинтеграции вашего сына. Ступив на сцену, он вновь очистится, снова станет революционером. Разве вы не желаете ему этого?

Когда в рядах партии обнаруживали извращенцев, обыкновенно их отправляли на свиноферму, чтобы они могли очистить свои грязные мысли. По возвращении большинство из них чистили туалеты до скончания жизни. Но Цзян Цин – щедрая, целомудренная – дала Сун Яоцзиню выбор: он мог либо сам отправиться на ферму с риском больше никогда не вернуться на сцену, либо отправить вместо себя в лагерь в Великой Северной Пустоши отца с матерью и продолжить танцевать на сцене. Цзян Цин это преподнесла как выбор, однако сама она знала, что это неправда. Хорошие, избранные мальчики вроде Сун Яоцзиня никогда не примут, что классовая борьба должна вестись и дома. Противостоять семье – значит отделять семейные чувства от революционных, а такая задача, простая для большинства коммунистов, была им не под силу.