Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

Лекарь невесело усмехнулся, вспоминая, как восемь лет назад Марк ворвался к нему, тогда только приехавшему в город, держа на руках окровавленного, переломанного сына, умудрившегося обрушить на себя плохо закрепленные леса.

— Напугал нас тогда Гвидо порядочно…

— Сейчас он не в меньшей опасности, — продолжил кузнец. — После моей смерти он не может распоряжаться ни домом, ни деньгами, которые я ему оставлю, и заработать тоже не сможет. Я надеялся, что доживу до того, чтобы он стал взрослым, чтобы принял у меня дела, и тогда кузня обеспечивала бы его до самой смерти. Но теперь все идет не так, и, признаться, Виллем, мне до дрожи за него страшно. Я даже к монахам его отправить не могу, они как проклятые надрываются в винограднике, в огороде, в рыбных садках, он этого не выдержит. Потому я и говорю об этом с тобой. Я хочу умереть, зная, что он все-таки останется не один, что за ним присмотрят и защитят в случае чего. Разве на моем месте ты не хотел бы того же?

Лекарь задумчиво потер подбородок. Слова Марка, несмотря на то, что бередили старые раны, не оставляли его равнодушным: ситуация и правда складывалась безысходная, не только в глазах отца, беспокоящегося о судьбе сына, но и на самом деле, по всем существующим законам. И безысходность эта порождала в душе лекаря жестокую борьбу между состраданием и представлениями о христианском милосердии с одной стороны и пониманием, что к подобной миссии он совершенно не готов — с другой. Вот так, вдруг, снова взять за кого-то ответственность? Снова впустить кого-то в свой дом, в свою жизнь? И как раз тогда, когда столько усилий положил на то, чтобы смириться с одиночеством…

— Я не знаю, — вслух сказал он. — Я могу понять тебя, и, Господь свидетель, я хотел бы быть именно таким, как ты меня описал. Тогда я бы, наверное, не сомневался и тем не добавлял бы тебе лишних мучений. Но в то же время я ощущаю, что я вовсе не такой. И потому большее, что я могу — это обещать тебе, что я подумаю. Крепко подумаю.

Марк устало и благодарно кивнул.

***

Вечерняя Месса в Пасхальное Воскресенье не пользовалась особой популярностью у горожан: многие из них были на ночной службе и бдении; кто-то подтягивался на рассвете к Resurrectio — и лишь несколько десятков человек приходили вечером.

По окончании службы храм быстро опустел, и отец Ансельм удовлетворенно выдохнул: горячая пора Великого Поста, наполненная исповедями, духовными наставлениями, подготовкой к празднику и прочими делами, позади. Теперь только радость, покой, умиротворение и благодать Божия.

Тем большим было, однако, его удивление, когда в опустевшем боковом приделе он заметил Виллема — и на лице того не было совершенно ничего, что напоминало бы о радости и благодати. Скорее уж наоборот.

— Не ожидал увидеть тебя снова так скоро, Виллем. Что-то случилось? — спросил священник, подходя к нему.

— Случилось, по правде говоря, — глухо ответил его собеседник. — И мне нужно… — он запнулся, помолчал. — По правде сказать, я сам не знаю, что. Исповедаться? Но это я уже делал и, по правде говоря, в той ситуации, в которой я оказался, мне совершенно не помогает знание, что Господь простил меня за прошлые грехи.

— Тогда, похоже, тебе нужно сейчас говорить не с Богом, а с человеком, — произнес священник, указывая Виллему на скамью. — И раз ты здесь, значит, выбрал меня, недостойного… — показалось ли ему, или лекарь чуть вздрогнул при его последних словах? — Так чем я, милостью Божией, могу тебе помочь?

— Меня тоже выбрали, — не глядя на него, глухо ответил Виллем. — А я совершенно точно этого не достоин и не готов к этому.

— К чему именно? — уточнил священник, и долго затем слушал монолог собеседника о просьбе Марка.

— Я совершенно не знаю, что мне делать, — закончил лекарь. — Марк видит во мне достойного человека, но я ума не приложу, как он может доверить мне Гвидо, зная о том, что произошло с Колардом. Зная о том, каким я могу быть. И что могу совершить.

— Ты боишься, что с Гвидо может случиться та же ситуация, что и с Колардом?

— Не то, чтобы… — нерешительно протянул Виллем. — Нет, не думаю, что я повторю свои ошибки, особенно зная, к чему это привело. Просто я чувствую себя обманщиком. Как будто я приехал в этот город, и, сам того не желая, воспользовался тем, что меня здесь никто не знал. Показал, какой я хороший лекарь, втерся в доверие, всем помогаю, врачую раны и хвори… Но мне доверяют и меня ценят только потому, что ничего обо мне не знают.

— Марк знает.

— Вот потому я и не могу его понять, — вздохнул лекарь. — И решения принять тоже не могу.

Отец Ансельм вздохнул и какое-то время молчал, будто о чем-то задумавшись.

— Послушай, Виллем, — наконец решительно сказал он. — Ты знаешь, что я глубоко уважаю и ценю тебя, и как лекаря, и как человека. Но позволь быть с тобой откровенным. Все твои метания порождаются единственно твоей гордыней. То, что случилось с твоей семьей — несомненно, ужасно, и да, ты прав, в том была изрядная доля твоей вины. Но то в прошлом, как бы ни было тебе больно это принять. Посмотри туда, — он указал на большое деревянное распятие, висевшее над алтарем, украшенное в честь Пасхи торжественной красной столой[6] — знаком триумфа Воскресшего. — Он по всем мукам воскрес, восстал для новой жизни, которую дает и нам. Но ты не хочешь ее принять. Предпочитаешь остаться во гробе и бичевать себя, лелеять свою вину. И это совершенно не о смирении, Виллем. Как раз наоборот. Потому и исповеди не приносят тебе облегчения. Камень не отодвинут, и в пещере твоей души по-прежнему мрак и тлен, и мертвые тела. Ты сокрылся в этой тьме, не давая Божественному свету озарить тебя и исцелить. И что в результате? В результате твой друг умирать будет в муках, переживая за сына. И справедливо переживая: парень не сможет потратить ни соля[7] из оставленных ему денег, пока ему не исполнится двадцать один год[8], а раз так, ему дорога только на паперть — и то, дай Бог, чтобы хоть так он смог себя прокормить. Он будет нищенствовать — а ты видеть это, встречать его на улицах или у дверей нашего же храма, где он будет побираться. Это, безусловно, укрепит тебя в мыслях о том, какой ты великий грешник — но ты и в самом деле считаешь, что мальчик должен заплатить за это такую цену?

— Значит, я должен согласиться, — обращаясь скорее к себе самому, чем к собеседнику, проговорил Виллем.

— Я не знаю, что ты должен делать. Я вижу только, что тот путь, которым ты идешь сейчас, не приносит тебе ни покоя, ни радости, ни благодати. А значит, это не путь Божий. Потому ты и идешь по нему в одиночестве, лишенный какой бы то ни было поддержки и водительства Духа Святого. Ты пытаешься все свои беды и тревоги разрешить сам, забывая, что ты лишь инструмент. Несовершенный — да. Но тебя держит рука Кого-то, Кто есть совершенным. И если ты еще хочешь какого-то совета — я могу сказать только одно: делай, что должно. И Господь поведет по тому пути, на который Он тебя поставил. Он даст тебе все то, в чем ты будешь нуждаться. Его благодать не в том, чтобы по щелчку пальцев вознести тебя на Небеса. Она в том, что Он пойдет с тобой по земле. Присмотрись — и ты увидишь Его следы рядом с твоими.

Виллем довольно долго молчал, глядя перед собой невидящим взглядом, словно пытался отыскать в душе необходимые ему ответы. Наконец он чуть вздрогнул, возвращаясь к реальности, лицо его стало решительным.

— Значит, мне пора искать поручителей, — сказал он. — Марк слабеет с каждым часом, думаю, заседание городского совета по вопросу опеки соберут в ближайшие дни. Я благодарен вам за помощь и совет, отец.

— Я ничего и не советовал, ты сам все решил, — улыбнулся священник. — Но я считаю, что это будет верным выбором, Виллем. И для Гвидо, и для тебя.

Лекарь, однако же, лишь пожал плечами и ничего не ответил.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 — Торжественная Месса, которая служится в ночь с Пасхальной Субботы на Воскресенье.

2 — Методы ухода за вещами и травы, для этого использовавшиеся, взяты из рукописи «Парижский домохозяин», датируемой концом XIV века.