Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Липовецкий Владимир

— Откуда вы такие красавцы?

Отвечали мы нехотя.

— Домой едете? Это хорошо. А вот что кушать будете?

Слова эти не прибавили нам настроения.

Со стороны Ладоги дул сырой ветер. Одеты мы были легко. Драповые френчи и брюки, загнутые под коленом… Летние ботинки и тонкие чулки… Словом, одежда и обувка не для русской зимы.

Укрыться было негде. Рядом с деревянной платформой стоял одноэтажный домик с серыми стенами. Единственное место, где можно переждать. Мы туда набились, как селедки в бочку. И все равно не хватило места. Так что часть детей осталась мерзнуть на платформе.

Тем временем наш воспитатель звонил в Петроград: знает ли кто-нибудь о нашем прибытии? Но Питер молчал.

В ожидании время тянется медленно. Сесть было негде, и стали отекать ноги. А у тех, кто находился снаружи, ноги мерзли. Так что время от времени приходилось меняться местами. Не оставалось ничего другого, как ждать, пока с другого конца телефонной линии не отзовутся нужные люди.

Вечерело. Мы проголодались. Американцы предусмотрительно снабдили нас едой. Мы получили по небольшому мешку. В каждом лежал большой каравай хлеба, мясная тушенка, сыр, печенье и шоколад.

По своей детской беспечности мы отправили нашу провизию вместе с багажом, наивно полагая, что придет время и нас покормят. Ведь это стало для нас нормой. Но в Петрограде, кажется, забыли о детях, застрявших на маленькой заброшенной станции. Вот и получилось, что уже в первые часы возвращения на родину мы встретились с голодом. С тем, от чего уехали.

Так тянулось до часу ночи, пока из Петрограда не прибыли четыре вагона, а с ними какой-то уполномоченный. Он решил сразу же ознакомить нас с адресами родителей. И без всякой подготовки, как говорится, «в лоб», сообщил некоторым детям о смерти родителей. И это — глухой ночью, в незнакомом месте…

Посланец из Питера достал из портфеля список и начал вычитывать заранее помеченные места:

— Журавлев Александр — отец жив, мать умерла.

— Культин Борис и Культина Мария — мать умерла, отец расстрелян.

Раздались рыдания и истерические крики. Одна из девочек потеряла сознание.

— Да что вы делаете! Разве так можно? — не выдержал Георгий Иванович и вырвал списки из рук чиновника.

Мы бросились к осиротевшим товарищам, стараясь успокоить. Они так долго жили надеждой увидеть своих родителей. И вот весь мир рухнул!

Я вспомнил, как начальник нашей колонии мистер Аллен, узнав из письма, что умер отец одной из наших девочек, Лиды Демлер, очень осторожно сказал ей об этом. А потом уже сама Лида долго думала, как сообщить о постигшей их беде младшему брату.

Чтобы успокоить остальных колонистов, которые воображали себе картины одну страшнее другой, наш воспитатель дочитал список до конца. К счастью, страшные новости были только в самом начале.

Мы направились к ожидавшим нас вагонам. Их окна были заколочены досками. Внутри темно, хоть глаз выколи.

Вскоре в дверях теплушки появился наш воспитатель. В одной руке Георгий Иванович нес свечу, а в другой какую-то коробку.

— Ребята, здесь двадцать пять порций хлеба. Это все, что нам смогли прислать из Петрограда.

Хлеб был черный, сырой. Из него торчали не то овсяные, не то ячменные колючки. Мы были голодны, но хлеб этот не лез в горло.

А я вспомнил запах того, ржаного, который для нас пекли в санатории финские женщины.

Тридцать километров, которые отделяют реку Сестру от Петрограда, наш поезд, состоявший всего из четырех вагонов, тащился больше двух часов.

— Ребята, проснитесь! — услышали мы голос воспитателя. — Уже Питер.

Нестройной толпой мы вошли в здание Финляндского вокзала, который покинули в мае 1918 года. Тогда здесь царили шум и веселье. А сейчас зал был почти пустой. На скамейках с высокими спинками сидели и лежали всего два десятка пассажиров. Но, присмотревшись, мы убедились, что люди эти никуда не собираются ехать, а просто бездомные. Время от времени к кому-то из них подходил милиционер и, не особенно церемонясь, выталкивал на улицу.

Пришлось и нам коротать остаток ночи в этом пропахшем кислым запахом помещении. Единственным нашим развлечением были многочисленные плакаты, украшавшие стены вокзала. Плакаты изображали рабочих, крестьян, красноармейцев… А карикатуры высмеивали попов и буржуев.

Утром нас посадили в открытые грузовые машины. Скамеек в кузове не было. Те, кто находился с краю, держались за борта. А остальные — друг за дружку. К счастью, ехать было недалеко. Перебравшись через Литейный мост, мы выехали на набережную Кутузова и прибыли к дому бывшей княжны Гагариной.

Внутри особняк выглядел роскошно. Позолоченные статуи, мраморные лестницы, отделанные яшмой перила… На минуту мы вообразили, что снова попали в Халилу. Но завтрак вернул к новой реальности. Перловая каша и такой же черный хлеб, которым мы пренебрегли в вагоне.

Голод не тетка. И на этот раз все, что нам подали, было съедено без остатка. Пожилая официантка, которая нас обслуживала, сказала, что и такой хлеб в Петрограде считается лакомством.

В этом особняке мы, наконец, встретили то заботливое отношение, к которому привыкли. Здесь работало несколько женщин. Такие же волонтеры, как американцы. И не их вина, что возможности Петроградского Совета весьма отличались от того, чем располагал Красный Крест. Мировая и Гражданская войны разорили страну. Народ бедствовал.

В гагаринском особняке нам предстояло ждать, пока приедут отцы и матери. Всем родителям были разосланы по почте уведомления.

Каждый развлекался, как мог. В основном играли в карты. Расплатой за проигрыш были не деньги, их у нас не было, а большие американские булавки, открытки и разные сувениры, привезенные из нашего далекого путешествия.

А вот как мы встретились с отцом.

Ваня Хабаров ворвался в комнату с криком:

— Петька, отец твой приехал!

— Врешь! — ответил я, думая, что он меня разыгрывает. Это у нас было принято.

— Истинный крест! — поклялся он. — Видел, как он только что поднимался по лестнице вместе с Георгием Ивановичем.

Я быстро спустился на площадку второго этажа. Смотрю, стоит старичок. Седой весь, а в руке знакомая мне каракулевая шапочка. Не узнал я отца сразу. Когда провожал нас, у него были черные волосы. Но год спустя, об этом я узнал позже, отец попал в охранку генерала Юденича. Его пытали, и он поседел в один день.

Мы бросились друг другу в объятия. Сначала несколько невнятных от полноты чувств слов. А потом отец спросил:

— А где Леночка?..

Из глаз моих хлынули слезы, а в горле застрял комок. Я не мог говорить.

Георгий Иванович, наблюдавший за нами со стороны, сказал:

— Пойдемте, пойдемте. Я вам все расскажу.

Пока я их ждал, передо мной промелькнули все события, начиная с Панамского канала, где сестру укусила ядовитая муха, и тот страшный день, когда на нью-йоркском кладбище опускали в могилу белый гробик.

— Что ж, сынок, — услышал я слова отца, — очень жалко Леночку. Но Богу, вероятно, так угодно было. Я вот тоже при смерти был. Не знаю, как выжил.

Я не мог остановить лившихся из глаз слез и закричал так, что многие сбежались:

— Папа, разве ты не помнишь, как Лена кричала на перроне, цеплялась за твои брюки. Она не хотела ехать…

Меня отвели в комнату и дали успокоительных капель.

Через час я прощался с товарищами. А значит, и с колонией, так породнившей нас.

Отец предложил мне поехать на трамвае к Варшавскому вокзалу, откуда предстоял путь в Гатчину. Но я отказался.

— Давай пройдемся пешком. Я хочу посмотреть город.

Мне казалось, что прогулка отвлечет от грустных мыслей. Сначала мы пошли по Гагаринской улице, вышли к цирку и по Вознесенскому проспекту направились к вокзалу.

Отец молчал. Видимо, после моих слов чувствовал себя виноватым и ждал, пока я заговорю первым.

— Помнишь, папа, — сказал я, — как мы шли большой группой по гатчинскому парку, как все родственники и соседи провожали нас? И вот теперь мы тоже идем. Но только вдвоем… Где наша семья, папа?