Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

Нет, это уж слишком!

— Я ни к чему не намерен здесь привыкать, братец. Я тут для дела. Никаких восстановленных родственных связей, никакой семейщины, никакого клятого возвращения к чертовым корням. Ты написал — я приехал. Судя по тебе — похоже, что слишком рано, и теперь невесть сколько времени потеряю в этой дыре.

— Так я это… Мне наш лекарь снадобье дал, чтоб с постели мог встать и кашель не душил… — Марк замолчал, видимо, сообразив, что оправдывается за то, что еще жив. На лице его отразилось смятение и боль, которые он, однако, поспешил скрыть за маской холодности.

— Что ж, я тоже все понял, — сухо бросил он. — Так тому и быть. Гвидо, идем, нам пора.

Мальчишка неуклюже поднялся, перехватил костыль, не поднимая головы проскользнул мимо Боэна к выходу. Н-да, с ногами у него и правда совсем неважно… Впрочем не до того. Сейчас бы Шального пристроить да стребовать с кухарки какой-никакой еды, а то до ужина он в этой дыре ноги протянет.

Входная дверь со стуком захлопнулась, и Боэн остался наедине с демонстративно повернувшейся к нему спиной Мартой.

***

Выйдя на улицу вслед за отцом, Гвидо почувствовал, как от отпустившего разом напряжения задрожали пальцы. Появление на кухне дядьки из Льежа значило для подростка несравнимо больше, чем просто приезд грубого и неприятного во всех отношениях родственника. Оно означало конец прежней жизни, крах всего того, что было дорого. Означало, что отец, который все еще рядом, все еще с ним — уже как будто умер, и все, что было с ним связано, неумолимо разрушается.

За десять дней, прошедшие с Пасхи, подросток повсюду замечал неумолимые следы этого разрушения.

Началось все с разговора с отцом, в котором тот откровенно рассказал о том, что болен и впервые заговорил об опекунстве. Уже одно это совершенно не укладывалось в голове: мастер Виллем, конечно, человек хороший — отец лишь бы с кем дружбу на года сводить не станет. И по характеру вроде незлой, заботливый даже. И историй много знает. Но он ведь именно что друг семьи: пришел-ушел. А теперь что выходит: жить с ним? Подчиняться, слушаться и почитать его, как отца? Как такое вообще возможно?

Верить в это не хотелось. Но изменения, пока еще незаметные, происходили теперь постоянно, плыли мимо него, как воды Демера, необратимо унося вместе с собой частички его мира…

Постепенно пустели на кухне полки с утварью: Марта многое принесла с собой, когда поступила в услужение к Марку, а теперь уже нашла новое место и понемногу переправляла свое имущество туда. Пока еще — самое ненужное, то, что не пригождалось месяцами, — но от образовавшихся на полках пустот становилось стыло и тяжело на сердце.

Ян с Якобом теперь все меньше показывались в кузне и у них дома. Мастер Даман, согласившийся завершить их обучение, и так великодушно разрешил им остаться при Марке до конца, — однако новая кузня тоже простаивать не могла, а потому чем скорее новые работники войдут в курс дела, тем лучше. Так и выходило, что подмастерья по нескольку раз в неделю проводили по полдня на новом месте, и по их растерянным, напряженным лицам становилось ясно, что они уже и не здесь, и не там.

Освобожденная и убранная для нового родственника большая комната в конце коридора также делала свое дело, напоминая, что привычной жизни приходит конец.

А вот теперь заявился и он сам. Так заявился, что от одной мысли об этом да еще о том, что придется вернуться в дом, в котором теперь живет он, руки начинали откровенно трястись.

У отца, впрочем, тоже. Гвидо редко видел его в таком состоянии: будто лошадь в живот лягнула. Мало того, что болезнь эта, так теперь еще и такое…

Напоследок.

Это слово, появившись вдруг в мыслях, ударило подростка не хуже кнута.

Ведь это и правда конец. Отец доживает, — именно доживает! — последние недели, а может, и дни. Пусть благодаря снадобьям мастера Виллема крови при кашле у него стало меньше — но это ровным счетом ничего не меняет! Он умирает, а на пороге смерти должен еще сталкиваться с этим кривомордым родственничком, который порог переступить не успел — а уже обгадил всех по самые уши! Так не должно быть, совсем не должно! Отец не заслуживает того, чтобы уйти, страдая от гнева, разочарования или обиды! И разве это не его, Гвидо, сыновний долг — об этом позаботиться?

«Я сделаю все, что ты скажешь, — мысленно пообещал он, искоса поглядывая на идущего рядом Марка. — Я буду послушным, как Господь Иисус был послушен Своему Отцу Небесному. Что бы ты ни сказал — я сделаю. Ты будешь мной доволен, и тебе станет легче. И я сделаю что угодно, но не позволю этому льежскому индюку тебя огорчать. Вот увидишь!»

— Ты что, сын? Все хорошо?

«Ничего не хорошо! — просится на язык глупая детская злость. — Не хорошо, и не будет хорошо! Никогда больше ничего хорошего не будет!»

— Да, все хорошо.

— Переживаешь из-за нового родственника? — Марк остановился, легким прикосновением к подбородку заставил Гвидо поднять голову и посмотреть ему в глаза.

— Он приехал ждать, когда ты умрешь. И хочет, чтобы это случилось как можно скорее. Зачем тебе отдавать ему кузню?

— Мне — незачем. И я, как ты сам понимаешь, от этого не в восторге. Но ты не сможешь ею управлять, не говоря уж о том, чтобы самому в ней работать, а простаивать до того времени, как ты станешь взрослым, она не может. И продать ее я не могу: твой дед, мой отец, завещал передавать дело в семье. Ты ведь понимаешь, что сыновнее послушание значит очень многое?

«Он это явно не только о кузне и не только о своем сыновнем долге. А ты — только пообещал не огорчать отца — и уже с ним споришь? Хорош, нечего сказать!..», — промелькнуло в голове Гвидо.

— Да, я понимаю.

— Вот и молодец. А насчет братца Боэна, я тебе так скажу, сын: мастер Виллем нам — самый что ни на есть благодетель. С этим родственничком тебе не было бы покоя в жизни, а мне в смерти. Я и раньше догадывался, что человек он так себе, потому и просил Виллема стать твоим опекуном.

— Но ты говорил, что дядьке меня все равно бы не отдали…

— По закону так нельзя. Но ты же сам понимаешь, закон, если надо, так и обойти можно. Если бы на момент моей смерти у тебя не было бы опекуна — опекунство над тобой взял бы городской казначей. Но таких одиноких детей на его попечении и пару десятков быть может. Присматривать за ними лично он, конечно, не присматривает, но деньги из городской казны на их содержание платятся. Так что тебя в лучшем случае определили бы в какую-нибудь богадельню. Или отдали бы Боэну, особенно если бы он за это приплатил кому следует.

— Но зачем ему за это платить?

— Потому что я ведь не так уж и беден, сын. Треть моего имущества, как водится пойдет на поминовение души. А две трети и дом — тебе. Если же ты умрешь раньше, чем станешь взрослым, — то все отойдет льежскому братцу, как единственному родственнику. Ну а обеспечить тебе эту незавидную участь легче, если ты будешь у него под опекой, а не где-то в богадельне или и вовсе — на большой дороге. Смекаешь?

— Думаешь?.. Думаешь, он бы пошел на такое? — Гвидо побледнел.

— Я не буду наговаривать на него, сын, — ответил Марк. — Мне слишком близко до Божьего суда, чтобы пачкать душу такими речами. Я просто знаю, что такое бывает. И то, чего я хочу — это защитить тебя от чего-то подобного. Виллему я верю как себе, он прекрасный защитник, уж ты мне поверь.

— Откуда ты знаешь?

Марк отвел глаза.

— У него ведь была семья, — негромко произнес он. — Жена и сын, чуть младше тебя. Как видишь, теперь их нет.

— Ты… знаешь, что с ними случилось? — тоже переходя на шепот, спросил подросток.

— Знаю. Он рассказал мне в самый первый вечер нашего знакомства, когда я принес к нему тебя после того несчастья с лесами. Он прооперировал, а потом мы с ним целый кувшин вина приговорили в ожидании, очнешься ты или нет. Ну и каждый о себе порассказал… Но тебе, понятное дело, я не скажу. Может, однажды он сделает это сам. Я только к тому, что он не повторяет своих ошибок. И если уж согласился заботится о тебе — так можешь считать себя за каменной стеной. Да и я спокоен буду. Глядеть с Небес, как ты мыкался бы с этим так называемым дядькой — почище ада было бы.