Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

Сейчас, однако, Пасхальная октава была позади, и над Хасселтом разносился звон лишь одного колокола: Толстой Греты, чей низкий голос извещал горожан о скором начале погребальной Мессы.

Войдя с Гвидо на церковный двор, Виллем к своему неудовольствию первым делом увидел Боэна. Льежский делец, стоя почти у самой ограды, беседовал с одним из цеховых кузнецов, и для того, чтобы догадаться о предмете их беседы, можно было даже не видеть делового блеска в его глазах.

— Он нашу кузню ему продает, да, господин лекарь? — прошептал Гвидо, потянув опекуна за рукав.

— Похоже на то. Знаешь этого кузнеца?

— Видел пару раз. Неплохой он вроде. Только… Это наша кузня была. А отца еще даже не похоронили.

Лекарь приобнял его плечи, повлек ко входу в храм.

— Постарайся не думать об этом. Только сердце рвать будешь. Все равно уже ничего не поделаешь и не исправишь.

— Может, он так хотя бы быстрее уберется назад в этот свой Льеж.

Лекарь искоса глянул на него: все же чего-то мальчишка недоговаривает. Однако прекратившийся как раз в этот момент колокольный звон говорил о том, что Месса вот-вот начнется, а значит, все расспросы, если они вообще нужны, придется отложить.

Храм встретил их полумраком, приглушенным шорохом одежд собравшихся прихожан, редкими перешептываниями и густым запахом зажженного кадила. В нем растворялся даже аромат цветов, украшавших главный алтарь, к которому перенесли тело Марка. Виллем, севший рядом с подопечным в первую, оставленную специально для них свободной лавку, поймал себя на том, что, даже опустившись на колени и читая молитву перед Мессой, он не может отвести взгляд от алтарного убранства. Темно-синие цветы фоном, светло-сиреневые, в цвет траурного священнического облачения — каймой по краям. И белые лилии в центре — символ непорочной Девы. Такие же, как стояли при Ее алтаре в часовне братства кузнецов. Та, что украшала вчера и сегодня алтарь, знала, ради кого она это делает и постаралась вот так, невесомо, дотронуться до сердца, поделиться теплом и поддержкой…

Лекарь слегка обернулся, окинул быстрым взглядом женскую половину храма. Отыскал глазами вдову ван Кларент — и с трудом заставил себя не вздрогнуть, осознав, что в этот момент и она как раз глянула в его сторону (ну не постоянно же смотрела!). Благодарно склонил голову, стараясь, чтобы эти совершенно недостойные храма переглядки не затянулись, и, кажется, успел перехватить легкую ответную улыбку — но в этот момент весь обзор закрыл черный как ночь пурпуэн с шелковым поясом.

— Едва успел. Болтливый дед попался — ужас, — устраиваясь в лавке рядом с Гвидо, шепотом сообщил Боэн.

Виллем промолчал, чувствуя, как подопечный снова напрягся, судорожно прижавшись к нему, стараясь отодвинуться от родственничка. Что между ними все-таки творится-то?..

Искать ответ на этот вопрос, однако же, было не время: звон колокольца возвестил начало Мессы, и под сводами храма раздался голос кантора, начавшего интроит[6] Requiem aeternam dona eis, Domine[7].

Все поднялись со своих мест, и Виллем, воспользовавшись моментом, легко подтолкнул Гвидо в плечо, давая тому возможность отодвинуться от Боэна, поменявшись с опекуном местами. Буквально кожей почувствовал полный едкой насмешки взгляд льежца, но головы не повернул: пожалуй, он на этой Мессе и так слишком много отвлекается.

Отец Ансельм также нашел способ почтить память Марка: на похоронной Мессе пел полный состав хора монастыря августинцев, где священник был настоятелем. Хотя музыкальное оформление службы было одной из обязанностей, вменяемой братии уставом[8], полный хор собирался довольно редко, от силы дважды в год: на Рождество и Пасхальный Тридуум. В менее значимые праздники и торжества задействована была едва ли его половина, по воскресеньям обходились одним или двумя канторами, а обычной практикой будней, к вящему огорчению отца Ансельма, были «немые» богослужения, обходящиеся и вовсе без песнопений.

Слушая, как сменяют друг друга терпкий градуал Si ambulem, полное какого-то прохладного света De profundis и обманчиво-простое Domine Iesu Christe[9], Виллем с благодарностью думал, что лучшего способа проводить друга в последний путь он бы, пожалуй, не нашел. Даже сам Марк, наверно, тоже бы это оценил, хотя большим любителем музыки не был — так, помурлыкать что-нибудь простое под настроение…

Взгляд лекаря скользнул по закутанному в саван телу, и ему невольно подумалось, что в возносящихся ввысь стройных созвучиях было, как ни странно, больше чего-то от Марка, чем в этой бренной оболочке. Как и музыка сейчас, он грустил, бывал серьезным или радовался… Он жил. И, должно быть, те, кто был ему близок, еще нескоро смогут уместить в своем сердце и разуме всю боль от того, что теперь в отношении славного кузнеца слово «жил» всегда будет в прошедшем времени.

Вот и Гвидо, кажется, начал это осознавать: сидит бледный, напряженный, глаза покраснели. Да, все так. Смерть, даже если ее ожидали, слишком абсолютна, чтобы принять и вместить ее сразу. Слишком многое она уносит с собой.

Вот и отец Ансельм на проповеди об этом говорит. О том, как Господь плакал над умершим Лазарем, хотя и знал, что оживит его; о том, что жизнь так или иначе превозмогает смерть, а значит, и траур не вечен; и о том, что, хоть это и придает горю иную глубину и смысл, но боли не утишает.

Гвидо, сидящий рядом с лекарем, вздрогнул, коротко прерывисто вздохнул, и Виллем, погруженный в свои мысли, машинально притянул его поближе, потрепал по голове. Плохо? А то ли еще будет…

К Причастию парня пришлось вести, поддерживая под спину, то и дело наталкиваясь на совершенно отсутствующий, с каждой минутой все более неживой взгляд. Лекарь понимающе кивнул: сам он после похорон Коларда еще с день или два, должно быть, пролетал как на крыльях, даже горя-то особого не ощущая. Будто сын просто вышел куда-то и вот-вот вернется. Осознание, что не вернется, — никогда не вернется, — обрушилось лишь позже, да так, что едва не свело либо с ума, либо в могилу. У подопечного это раньше начинается, да и как иначе: дитя еще, по сути, долго сопротивляться правде так или иначе не сможет.

Ну а на то, чтобы продержался чуть дольше, хотя бы до конца прощания, и лекарские методы пригодятся.

Заметив, что подопечный перекрестился, завершая молитву после Причастия, Виллем вложил в ладонь подростка небольшой пузырек — хорошо, что догадался захватить его с собой!

— Выпей, только залпом: она горькая и жжется.

— Что это?

Судя по голосу, ему все равно.

— Настойка дягиля. Придаст сил и успокоит.

Судя по виду, мальчишка собирался и на сей раз поспорить. Но затем почему-то передумал и послушно выпил предложенное, даже не поморщивщись. Видно, на сердце так горько, что он попросту не чувствует вкуса.

Месса закончилась чтением разрешительной молитвы над усопшим, текст которой отец Ансельм затем прикрепил к савану на груди Марка. После этого двое самых уважаемых членов цеха подняли носилки с телом и, медленно продвигаясь по центральному нефу, вышли на кладбище при храме, прямо к заблаговременно вырытой свежей могиле.

Виллему подумалось, что Марк почти наверняка предпочел бы видеть его одним из носильщиков. Однако правила есть правила, и нарушать их не полагалось, ни в жизни, ни в смерти. Зато можно было остаться с Гвидо, а уж это друг бы одобрил куда больше, чем внимание к собственной персоне.

Благо, оставалось недолго. Погода за время Мессы успела перемениться, и далеко не в лучшую сторону: подул пронизывающий ветер, закрывшие все небо тяжелые тучи сыпанули мелким, но сильным холодным дождем, больше подходящим осени, чем середине весны.

Отец Ансельм потому не стал затягивать: отчитал оставшиеся молитвы, затем первым бросил горсть мокрой земли на тело, уложенное в могилу. Его примеру последовали прихожане, а затем могилу окончательно зарыли.

«Прощай, друг, — подумалось Виллему. — Молись там за нас, как и мы молимся за тебя…»

Дождь усилился, и лекарь, сняв плащ, накинул его на плечи Гвидо: парень и так полуживой, только простуды и лихорадки не хватало для полного счастья.