Первый великоросс (Роман) - Кутыков Александр Павлович

Скачут валялыми клочками шерсти линяющие белки, устраивая свадебные гулянки. Щебечут герои севера воробьи, отыскивая на опушках и полянках кисточки травянистых растений, хранящих заветные семена, пахнущие прошлым летом. Бурый медведь нервным погромом мгновение назад уютной и безмятежной берлоги пугает черноглазых ворон на верхотуре лысых лиственниц. Горластые птицы предупреждают всех о явлении лесника.

За происходящим зорко следит на обе стороны косоглазый заяц, не пропуская ни одного звука, ни одного рыка, ни одного птичьего перепева. Он живет нервами наружу — сидит ли, бежит ли, кушает, дремлет, ухаживает ли за своею зайчихой… Древесный, птичий, звериный и человечий мир — под неусыпным его контролем. Он видит, слышит, чует все — и то, что есть, и то. что может быть. Вспорхнула сорока — вздрогнул. Воспрял потерявшийся ветер в ветвистых кронах шатких осин — насторожился и, угадав не прозвучавший еще скрип старой елки, прижал уши и припал к земле…

В местах, где нет дорог, дорожек и даже лосиных торов, где царствуют глушь и топь, живет племя мерь. Умеренные в еде, необильные в любви, не страдающие пристрастиями к своему жилью, расселены они в могучем лесу семейками по десятку-полтора человек. Уменьшится число людей — семья обречена на съедение хищниками. Увеличится — становится уязвимой для недобрых соседей — будь то некогда скифы, будь нынешние булгары или русичи.

Полусонный вождь и самец иной раз прикрикнет на кого-то, но, в общем, всеми молчаливо доволен. Еще бы: детишки вялы и умны; мамки тихи; мужчины не предприимчивы; девушки податливы и красивы; юноши внимательны и не стремятся к новому. Умирающие покидают группу и отправляются добровольно к зубастым соседям…

Все это видел лес, но никому не поведал ни одной доверенной ему тайны. Их поглотил торжественный седой урман — страж здешнего жития…

…Зеленые зонтики раскинулись над головой. К болотцу лес проредился, сменившись с елово-березового на сосновый. В светлом болотистом проеме, где и сосны редкость, показались буро-рыжие лоси. Они быстро проходили, вслушиваясь в речь людей, беззаботно ступая на салатовый от выглянувшего солнца мох. Некоторые особи проваливались в трясину, но. видно, достав там до чего-то копытами, выдирались со звонким чавканьем из мочижины.

— Хороши сохатые велетни! Не страшна им топь! — кряхтел Ижна, хлопая на щеке гнусное комарье. Между делом высыпал горсть ягод в туесок.

— А если привести такого на двор маленьким телятей и учить его, как лошадь, поймет к возрасту? — серьезно поинтересовался Синюшка.

— Пахать, что ли?.. Голову вниз, рога в землю — и тори! — посмеялся Ижна. — Тьфу, к ляду, мать их комариную растак!.. Пошли до дома…

Синюшка с превеликим удовольствием отправился по чуть видимой тропке.

— Подожди ты, что ль! — Ижна не мог подняться с четверенек: вступило в спину, затекли колени; наконец схватился за тонюсенькую березку, встал. — Раньше от коня и брани мослы мене болели, чем от этой черники. А сколь кровушки туточки пролил — стока за всю жисть не накопил! — продолжал ворчать старик, стукая себя по лицу и рукам, негодуя на неотступных комаров. — Жарко, а опашень не снять, ой!

— Тебе-то на старости лучше в нем, нежели в броне.

— Ох, лучше бы я где-то пал в бою раньше! — лукаво размышлял Ижна. — Забыл уж о железе. Да и про серебро забыл. Ты-то хоть помнишь, молодече, что такое тин?

— Гривна на четыре, что ж я?

— Что-о ж… Спрошу через год — ответишь ли, нет?

Ижну не мучил по-настоящему сей вопрос: скулил от боязни старости, выговаривался. Уж кому-кому, а ему здесь немало нравилось. Спи, походи, полежи и опять спи — примерно таким был распорядок его дня и ночи. Болели суставы от лесной сырости, от ран, может, уже и от годков, а скорей всего — от того, другого и третьего.

— Не ходил бы по ягоды, зачем тебе? — пожалел Синюшка.

— Покряхтеть при деле, — ответил Ижна. — Не догадаюсь никак: у этих лешаков та же немочь, что и у наших людей?

— Та же, точно. У них все — как у людей. Токмо чухи.

— Я не чуха, а болею.

— И ты, Ижна, не мойся!.. — поучал со смехом молодец. — Ты — от летов болеешь.

— От зим, верней, — добродушно согласился Ижна.

— Светояр, вы где? — крикнул в лес Синюшка.

— Здесь! — откликнулся тот.

— Мы домой…

Старый и молодой мужики подошли к опушке, от которой начиналась городьба. Тычины здесь были не такие длинные, как на Ходунином дворе. Тут до остриев кольев можно было дотянуться рукой. Ограда не от людей, а от волков, кабанов, разгулявшихся лосей. По всей ломаной окружности городьбы имелись калитки — заходи с любой стороны. В незнакомом лесу одно и мучило: найти свою городьбу… Тогда по совету Светояра срубили длиннющую лагу с огромным жердяным ежом на конце и примотали к высоченной ели, обнаруженной поблизости. Работа была сложной — из-за ветра на верхотуре, обдувавшего объемный маяк. Неуклюжую, тяжелую конструкцию на ель втащили все вместе с огромным трудом. Зато потом потерявшимся в лесу стоило лишь влезть на дерево или подняться на косогор — и заметный ориентир указывал путь домой. Уже три года длиннющая булава мотылялась над лесом…

На вершине пригорка располагался огород, тянувшийся по противоположному — почти лысому — южному склону. Комли редких дерев сожгли. Обугленные корни и основания медленно умирали, из года в год все менее награждая сучья листвою. Упавшие остяки высвобождали постепенно дополнительные угодья.

Засеяли участок всем, чем только можно было разжиться у мери или лешаков (так новые поселяне называли своих соседей: лешаки, или лешени, или лешки). Лесоок говорил, что кличут они себя «меря», но на язык славянам лучше ложилось слово «лешаки». Весь народ помещался в потаенном поселке недавно пришлых, учившихся выживанию у аборигенов сих мест, и в стойбище лешаков, ненавязчиво делившихся умением преспокойно тут существовать…

…Обнаружив к полудню, что погони нет и, наверное, уже и не будет, поречные, уйдя поглубже в лесок, дали отдохнуть коням. Решали: куда ж теперь? То был вопрос вопросов!..

Светояр, не мешая спору, подошел к уставшей Стреше. Спросил прямо: откуда узнала о побеге? Она ответила, что шепнул Щек… Выходило, мать ужаснется пропаже сразу трех членов семьи… Светояра это заботило с самого начала, но предупредить Гульну загодя он не решился: боялся ее отговоров, которые. скорее всего, подействовали бы… К тому ж он искренне считал: если тайна, то для всех!.. Поселянам, попрятавшим в своих дворах лошадок, тайну приоткрыли — по вынужденной необходимости. А больше — никому!

Светояр в дороге оглядел внимательно попутчиков. Сильные, смелые, многие проверены в битвах. Среди них были и очень умелые воины: ран на них не счесть, а дыр и шрамов хватило бы на полусотенную рать! Словом, стреляные воробьи, страха не ведающие!..

Бывшие ратники и мирные селяне утекали налегке, без скарба, не имея определенного направления. Покалеченные… престарелые… младые, у коих добра — конь да одежа… К слову сказать, одним сума была не нужна из-за неимения и бедности, другим — от безручья. Например, пожилой Пир имел сухую руку: мог лишь цеплять ею поводья, положить ее на руку соседа, черпающего из братины кулеш, да пугать свинцовым цветом пальцев на ней маленьких ребятишек. Привычно и задумчиво мял он те пальцы денно и нощно… У Ижны был сломан хвостец при падении с коня — он мучился ногами и спиной, но, правда, был дюж… Глядя на них, Светояр вспомнил снова о матери, но думать о ней было больно и неловко, а посему постарался изгнать покаянные думки, глядя на Стрешу. Она потерянно озирала попутчиков, почти ей не знакомых.