Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна

– Ладно… Рассказывайте, как были завербованы.

– Я не была завербована, – тихо сказала Анна.

Капитан госбезопасности вдруг ударил кулаком по столу, вскочил и, в бешенстве походив по кабинету, бросился к Пекарской.

– Ты что несешь? Говори правду!

Его глаза были белыми от ярости.

Анна закрыла лицо ладонями. Темная вода… В детстве она тонула в Днепре. Потерявшись в черных пузырях и мраке, в последний момент увидела свет сквозь толщу воды и устремилась к нему.

– Я не вру. Если виновата, значит, виновата. Я не герой… Судите меня.

По статье 58-3 за пособничество врагу ее приговорили к четырем годам в исправительно-трудовом лагере. Она удивилась такому небольшому сроку.

Вместе с другими заключенными Анну привезли на вокзал, чтобы отправить на Север. Пекарская с чемоданом и рюкзаком стояла среди зэчек, ожидая приказа на погрузку. На вагонах было написано: «40 человек, 8 лошадей».

Неожиданно на перроне появился мужчина с аккордеоном. Это был тот самый кудрявый понятой. Он подошел к конвоиру, что-то объяснил ему, жестикулируя и показывая то на музыкальный инструмент, то на Пекарскую. Конвоир кивнул, разрешая подойти к осужденной.

Кудрявый протянул Анне ее аккордеон.

– Вот. Может, пригодится там. Я ведь почему его взял-то…

Глаза мужчины больше не были удивленными, в них сквозило страдание.

– Думал, у вас будет с полной конфискацией, а оказалось без нее… Вы уж простите…

Арестанток погрузили в теплушку со сплошными нарами. В центре стояла полубочка с водой, вместо туалета была дырка в полу, над ней находился стульчак. Пекарская оказалась в одном вагоне с уголовницами. Первым делом она достала из своего рюкзака остатки Раиной передачи, протянула им продукты.

– Девочки, угощайтесь.

Зэчки смерили ее взглядами: это еще что за фраерша с музыкой? Но подношение приняли.

– Ладно, полезай наверх.

Перед отправкой к ним заглянул усатый конвоир.

– На остановках не разговаривать и не петь!

И вот закрылись, со скрипом покатились по металлическим желобам двери, начались духота и тряска. Состав принялся выстукивать километры. Едой заключенных были хлеб и мелкая соленая рыбешка, воду давали редко. Двери вагона раздвигались два раза в день: конвой всех пересчитывал, гоняя длинной палкой из одного конца вагона в другой.

У Анны завелись вши. Такая беда уже случалась с ней в фильтрационном лагере в Германии. Тогда она спаслась очень вонючим и очень эффективным жидким мылом, которое ей выдали в красноармейском лазарете.

Заключенные приехали в Печорлаг. Все их вещи забрали на прожарку от вшей. В помывочной голые замерзшие женщины: старухи с пустыми мешочками грудей и юные, цветущие несмотря ни на что девушки с тугими сосками, – выстроились в очередь к банщику.

Когда-то, еще в двадцатых годах впервые получая первые советские документы, женщины уменьшали свой возраст на пять или даже десять лет. Они уже начинали седеть, а по паспорту все числились молодыми. Но старухам, которые стояли перед банщиком, в самом деле было всего около пятидесяти. Он, равнодушно глядя на дрожащую, покрытую мелкими пупырышками женскую плоть, выдавал каждой по крошечному кусочку хозяйственного мыла.

Анну и еще нескольких дам интеллигентного вида отправили в барак к уголовницам. Зэчки сразу поняли, что перед ними не блатные, а фраерши, и с недобрыми ухмылками окружили новеньких.

– Ну что, предатели родины, щаз будем курочить ваши берданы.

И отняли у женщин их продукты.

В бараке царила четкая иерархия. На нижних нарах целой колонией располагались мелкие воровки. А в конце барака нары были разобраны, там топилась чугунная печка и на сухом чистом полу стояли несколько уютных кроватей с перинами и пышно взбитыми подушками. На кроватях спали бандерши. Прислуживающие им шестерки сразу же кидались исполнять любое их желание.

Зэчки деловито рассматривали Анну, чем бы поживиться.

– Глянь, у ней лира, как у бобрихи.

Они уже потянулись к аккордеону, но сидевшая на кровати главная бандерша остановила их. Она спросила Анну:

– В карты играешь?

– Играю.

– В буру умеешь? Или фраерские только знаешь?

– Больше фраерские, но и в буру могу, – ответила Анна.

Бандерша одобрительно кивнула. У нее был глубокий шрам над глазом, лицо с той стороны было прикрыто волосами. И при этом она казалась привлекательной. Это была не красота, а энергия властной беспредельщицы.

– Мы на интерес играем. Что на кон поставишь?

Одна из шестерок уже начала тасовать колоду карт, раскидав их на столе, но Пекарская все не отвечала.

– Пусть лиру свою поставит, – прошепелявила беззубая зэчка.

– Нет, – сказала бандерша, – мы на песню будем играть. Кто проиграет, тот петь будет.

Они сели за стол втроем, и наступил момент, когда Пекарская стала выигрывать. К счастью, ей хватило ума заметить недовольство бандерши и поддаться.

Беззубая шестерка прошепелявила с издевкой:

– Господа и товарищи, начинается концерт артистов столичных филармоний!

Она фальшиво пропела:

Бандерша приказала Пекарской:

– Ты под аккордеон пой.

Анна неуверенно поставила на колени свой Buttstadt. Прежде она редко на нем играла.

– Что спеть?

– Жалостливое хочу, про любовь, – мечтательно сказала бандерша, трогая свою грудь.

И Анна запела.

История была очень душещипательной. Одна леди отказала матросу и немедленно поплатилась за это, будучи сброшенной в «бушующий простор». Ее убийца потом лил пьяные слезы в портовом кабаке. Сюжет был похожим на песню про Стеньку, только в Стеньке, хотя дело и происходило не в море, а на реке, чувствовалась настоящая глубина.

Зэчкам нравились иностранные моря, шелка и альбатросы. Они слушали с удовольствием. Некоторые даже всплакнули. Пусть и на несколько минут, все они оказались во власти Анны.

– У меня чуть сердце не лопнуло. Хорошо поешь, – сказала бандерша, потирая грудь. Шрам над ее глазом порозовел от волнения. – Теперь ты в законе, Аня. Где ты хочешь спать?

– Можно мне наверху? Я крыс боюсь, – робко попросила Пекарская.

Бандерша дала знак своим товаркам, и они освободили одно место на нарах, сбросив чье-то барахло.

Все улеглись. Зэчки тихо переговаривались между собой. Анна слышала обрывки их разговоров.

– Мы половину уже буснули, кайф поймали, смотрим, а там мыш на дне. Заспиртованный!

– Да ты че? Ой-а… я щас хавку скину.

– И я. Аж рассказывать тошно. А мужикам – хоть что. Процедили мыша через тряпку…

– Как это зачем я ей зенки вырубила? Если не вырубишь, в них твое отражение останется, менты и увидят.

Новоприбывшие лежали тихо. Только одна интеллигентка на нижних нарах бредила, рассказывая несуществующему собеседнику:

– Мой Юрик… Держались с ним за руки, шли по Курфюстендамм. Там много разных кафе, играл джаз… В Берлине и родилась наша Таечка. У нее медовые глазки. Самостоятельная девочка. «Ля сама», – все говорила, мы ее так и прозвали – Ля Сама…

Зэчкам надоело это бормотание.

– Эй, ты! Хватит буровить. Клопы спать не дают, так ты хуже клопов!

Но она продолжала:

– Таечка, доченька… плохо в детдоме. Вырастешь без меня. Не увидимся. Будет у меня одеяло из земли, подушка из костей…

Зэчка, свесившись с верхних нар, чем-то швырнула в нее.

– Слышь, ты, шизичка фашистская! Замолкни, ферштейн?

Интеллигентка затихла.

Рано утром Анну разбудили крики. Посередине барака выплясывали с ужимками и гримасами мелкие воровки-«шалашовки». Они были похожи на кикимор. Воровки нарядились в кофты, платья, платки и туфли, украденные ночью у новеньких. Интеллигентки смотрели на них, парализованные страхом. Только не просыпалась та, что бормотала ночью. Она была мертва.