Следы на пути твоем (СИ) - "Arbiter Gaius"

— Это опаснее, — признал Виллем. — Тогда я обработал бы рану, чтобы не дать начаться инфекции и образоваться гнойным истеканиям, и просто ждал бы.

— Согласен. Что бы мы ни сделали, будет во вред.

— Господи, помилуй нас, грешных!.. Бедное дитя, что с ним случилось?!.

В комнату вошел только что прибывший отец Ансельм. Замер у порога, словно не решаясь двинуться дальше, и Виллем его искренне пожалел: все же это ему да хирургу привычно иметь дело с ужасами человеческого тела. А каково вот так, среди ночи, шагнуть в комнату, пропахшую кровью, увидеть все еще живой кусок мяса с дырой в черепе, теперь лишь по форме напоминающий человека? Тут уж сколько ни носи последнее Причастие умирающим — легче не станет.

— Камни безумия удаляли, — буркнул ван Слакен в ответ на восклицание священника. — А проще говоря — лоб вскрыли да мозги расковыряли. Постойте там, отец, мы сейчас рану обработаем да прикроем, тогда и помолитесь над ним.

— Нет, с этим нельзя тянуть, — отец Ансельм, превозмогая собственную слабость, мужественно подошел к постели мальчика. — Я, конечно, знаю меньше, чем вы — но тут очевидно, что он на грани жизни и смерти. Делайте свое дело, а я сделаю свое.

— Тогда встаньте вот сюда, мне за спину, отец, — сказал Виллем, готовящийся обработать рану. — Так вы не будете заслонять мне свет.

— Хорошо.

Священник, похоже, теперь полностью держал себя в руках: голос его, пока он читал молитвы, не дрожал, звучал хоть и не громко, но твердо и ясно. Правда, как улавливал на слух Виллем, смотреть отец Ансельм все же предпочитал куда угодно, только не на изуродованный лоб мальчика.

Наконец жуткую дыру надежно прикрыли чистой тканью, смоченной в уксусе.

— Если начнется лихорадка и появятся гнойные истечения — все, не жилец, — констатировал хирург. — Повязку нужно часто менять, может, показать его отцу, как это делать?

— Я бы сам заходил, — возразил Виллем. — Так хотя бы видишь, в каком состоянии рана.

— Твоя правда. Хорошо, я буду заходить к ним по утрам, а ты вечером. Согласен?

— Хорошо.

— Слушай, Виллем… — негромко заговорил ван Слакен, отводя лекаря в сторону. — Скота, который это сотворил, найти бы надо. Такие, как он, не останавливаются. Этак мы через неделю будем по всему городу бегать: спасать им спасаемых.

— Я даже знаю, где его искать…

Мужчины еще несколько минут стояли, вполголоса обговаривая детали предстоящего, как вдруг их прервал встревоженный голос отца Ансельма:

— Послушайте, с ним что-то не так!

«Мягко сказано!» — пронеслось в голове Виллема при виде бледной синевы, растекающейся вокруг враз обесцветившихся губ мальчика.

— На двор его! — откуда-то со стороны прозвучал властный голос хирурга.

— Переносить?! — священник. — А не повредит?

— Он отходит, отец, ему уже мало что повредит!

Тяжесть мальчишеского тела на плече — какая-то недетски большая. То ли из-за сведенных судорогами мышц (как бревно несешь), то ли потому, что души в этом покалеченном теле уже нет, и все напрасно.

— Ну давай, милый, дыши!.. — снова голос ван Слакена над ухом — Виллем не помнил, чтобы старый хирург обращался к кому-то из пациентов «милый».

Кто-то что-то говорит, и, кажется, слышится женский вопль — но лекарь смотрит лишь на повязку на лбу ребенка, начавшую быстро пропитываться кровью.

А потом и вовсе стало не до того, чтобы смотреть: судороги такие сильные, что все тело — будто каменный горбатый мост над Демером. Нет, тут уже не спасти.

— Снадобье его дайте! Виллем, рот ему открываем!

Ван Слакен, кажется, сдаваться все же не собирался. У Виллема смутно мелькнула мысль, что хирург уже мысленно посчитал мальчика отжившим, и теперь мог не опасаться того, что что-то ему навредит.

Впрочем, он в этом прав.

Разжать челюсти ребенка оказалось непростой задачей, — настолько, что, когда это наконец удалось, лекарь даже не слишком удивился, что хирург разом, почти не глядя, плеснул на язык больному лекарство. Какое уж тут — считать по каплям! Впрочем…

Виллем с трудом мог бы сказать, сколько времени провел, прижимая Клаэса к земле, не позволяя ему еще больше себя искалечить. Должно быть, не слишком долго: луна успела лишь немного склониться к горизонту. Мальчик наконец затих, но не успел лекарь припомнить подходящую к случаю отходную молитву, как послышался голос хирурга:

— Виллем, а ведь он дышит!

— Как — дышит? — слова сорвались непроизвольно, и Виллем даже близко не потрудился скрыть ошарашенное изумление, которое лекарю проявлять совершенно не пристало.

— Да кто ж его знает — как. Но дышит. Велики чудеса Господни, а?! Так. В дом его не понесем. Пусть тут и остается. Одеял сюда, укройте, чтобы не мерз, и пусть отдыхает. Ну живуч!..

Когда Клаэса с удобством устроили на заднем дворе, целители собрались уходить.

— Все равно больше ничего не сделаем, — подвел итог ван Слакен.

— Снадобье будет действовать долго, думаю, до следующего вечера, — поддержал его Виллем. — Мы будем приходить и менять повязки. Если вдруг случатся судороги — следите, чтобы не поранился. И за кем-то из нас посылайте.

Усталость брала свое, и все, о чем мог мечтать сейчас Виллем, так это о том, чтобы провести остаток этой безумной ночи в своей постели. Впрочем, о других тоже стоило позаботиться.

— Вам далеко до обители, отец, — сказал он священнику.— Может, у меня заночуете?

Тот не стал отказываться, и Виллем повел своего неожиданного гостя к себе.

***

Когда Виллем и отец Ансельм добрались до жилища лекаря, луна скрылась за горизонтом, погружая Хасселт в густую предрассветную тьму. Нервное напряжение после пережитого, однако же, не отпускало, не позволяя, несмотря на поздний час отправиться спать, искало выхода в разговоре.

— Могу травяной сбор запарить, — предложил Виллем, вводя отца Ансельма в кухню. — Или, может, вина?

Тот поколебался мгновение, затем кивнул:

— От вина не откажусь. Сколько в жизни повидал — но чтобы такое… — он сжал ладони, пальцы слегка подрагивали. Оглянулся, скользнув взглядом по спящему в кровати у очага Гвидо. Задержал взгляд на свежей повязке.

— А с этим чадом Божиим уже что случилось?

— А это… — Виллем поставил перед священником стакан с вином, вздохнул, — это тоже работа нашего прохиндея. Выманил у мальчика сегодня на площади мою оплату в обмен на кусок «истинного креста», пообещав, что тот поможет ему снова нормально ходить. А чтобы чудо сие случилось, нужно было «крест» поджечь и прочитать Credo, держа ладонь над пламенем.

— Господи, помилуй… — Отец Ансельм замер, не донеся вино до губ.

— Я, уж простите, отец, высказался по-другому, — мрачно ответил Виллем. — Добро еще что долго он не выдержал, заорал, а я услышал… Но чем это закончится — одному Господу известно. Если глубоко прожег, так и пальцы отказать могут. И я не могу не думать…

— О чем? — священник отхлебнул вина.

— О том, что я еще вчера чувствовал, что что-то не так. Он вернулся с ярмарки, сказал, что у него отняли деньги, но я не поверил, слишком очевидно было, что он чего-то недоговаривает.

— Но ты не стал доискиваться до правды, — понимающе кивнул священник. — И теперь думаешь, что если бы все же заставил его рассказать — то ничего этого бы не было.

— Именно так. И разве это неверно? Если бы заставил… Не знаю, даже припугнув, пригрозив… Этого бы и правда не случилось. А если бы попутно выяснилось, что тот гаденыш вызнал у него про Клаэса — может, и это зло удалось бы предотвратить.

— Должно быть, так, — согласился его собеседник. — Но ты кое-что упускаешь.

— Что именно?

— Ты исходишь из того, что только у тебя в этой ситуации есть свободная воля. Только ты решаешь, что Гвидо должен тебе говорить, а чего не должен. Но ведь это решать и ему. И, я бы сказал, в первую очередь ему. Ты не сможешь всегда быть рядом. Он должен научиться сам принимать решения и сталкиваться с их последствиями.

— Вот и решил, вот и столкнулся, — хмуро бросил Виллем. — Простите меня, отец, но мне сложно принять ваши слова. Я будто вижу перед собой тот вчерашний день, и понимаю, что чуть больше настойчивости — и день сегодняшний был бы совершенно другим. И этот другой день, где Гвидо не сжег бы себе руку, а Клаэсу не вскрыли череп, кажется мне гораздо лучшим днем, чем то, что есть сейчас.