Площадь Тяньаньмэнь - Вэнь Лай

А потом меня посетила еще одна мысль: «Наверное, уязвимы мы все. Но как люди могут так жить? С пониманием этого?» В глазах защипало, но из них не выкатилось ни слезинки.

Меня объяла страшная печаль. Чувство это будто бы отделяло меня от родных, от мира. Я смотрела, как мама играет с братишкой. Смотрела, как папа задумчиво уходит к себе в кабинет. Для них жизнь шла как прежде. Неужели все эти мысли никогда не приходили им в голову? Неужели все мы окажемся в месте, которое описал Цзинь? Неужели все превратимся в черный дым, вылетающий клубами из какой-то странной трубы?

Ноги сами понесли меня в комнату к бабушке.

Она устремила на меня взгляд своих крупных черепашьих глаз.

– Готова выпустить наружу?

– Что выпустить?

– То, что удерживаешь внутри. Оно, знаешь ли, как вулкан. Рано или поздно начнется извержение.

Внутри прокатилась волна чувств. Я ощутила, как на глаза наворачиваются слезы.

– Есть один мальчик.

– Да? А я думала, для этого ты еще маловата. Но если он хорош собой и действительно тебе нравится и у тебя такое теплое ощущение в животе каждый раз, как ты на него посмотришь, то, наверное…

– У-у-у, нет! Он мне совсем не нравится. Я вообще его ненавижу!

– Ну, любовь часто начинается с ненависти…

Она улыбнулась улыбкой крупной жабы.

– По-по, давай серьезно. Он… он сказал мне страшную вещь.

Выражение бабушкиного лица стало ласковым.

– И что он попросил тебя сделать?

– Он мне рассказал, что существует здание, где сжигают…

И тут я ощутила всю горечь этих чувств. Тело содрогнулось от беззвучного рыдания.

– Что сжигают? – уточнила бабушка.

– Сжигают… сжигают тела… мертвых детей. А души их превращаются в дым. Но ведь это неправда, да, по-по?

– И что это за здание?

– Пекинская детская больница.

Бабуля пожевала нижнюю губу. Она пыталась сосредоточиться. Кстати говоря, именно это мне в ней особенно нравилось. Взрослые, как правило, не воспринимали слова детей всерьез. Отвечали безразлично, лишь бы отделаться. А бабушка всегда вдумывалась в мои слова. Только в данном случае лучше бы наоборот. Наконец она заговорила:

– Я думаю, что друг твой, скорее всего, сказал правду.

У меня внутри что-то обрушилось. Одно дело, когда такая история рождается в мире детей. Но, когда взрослый человек – да еще и старый – подтвердил слова Цзиня, я почувствовала, что волосы у меня на затылке встали дыбом.

Бабушка улыбнулась, мягко, меланхолично, – морщины у нее на лбу превратились в овраги, глубоко врезавшиеся в кожу. Взрослея, я все чаще думала про старение – как и все. Я пришла к выводу, что старость – это отклонение сродни болезни, человек от этого делается слабым, неполноценным. Но я никогда не думала так о своей бабушке. Ее руки с венами, похожими на виноградные лозы, сетка морщинок на лбу, мягкая дряблая складка живота, неподвижность артритных плеч, ее древние глаза, в которых плескалась вечность, – для меня все это было не отклонением, а признаком неизменности. Неизменной силы, какой обладает старое корявое дерево, которое, противостоя ветру и непогоде, продолжает цепко держаться корнями за почву.

И действительно: папа работал, мама бегала по делам и по магазинам, мы с братом каждый день уходили в школу, а вот бабушка будто бы вросла в квартиру. Мне необходимо было вдыхать ее присутствие – исходивший от нее густой запах масла для кожи, потому что он приносил умиротворение. Бабушка бывала язвительной – язычок у нее был острый, папе от нее доставалось по первое число, а маму ее слова могли заставить пойти пятнами и выскочить из комнаты. Но хотя, раззадорившись, бабушка иногда больно шлепала меня по запястьям, в целом к нам с Цяо она относилась с ласковым приятием. Сейчас, однако, вид у нее был серьезный; задумчиво поглаживая волоски, росшие на подбородке, она заговорила.

– Ты хорошо помнишь дедушку?

Я сразу разволновалась. Не хотелось вызвать у бабушки неудовольствие.

– Я… я… помню, как начался его шоулин [3]. Цяо тогда еще не родился. И они… то есть он… его положили… в большой комнате, – закончила я с запинкой.

Никогда нельзя было сказать заранее, посветлеет бабулино лицо или потемнеет. Но на сей раз на нем не мелькнуло ни тени. Вместо этого слабая улыбка. И доверительная искорка в глазах.

– Он был старым козлом.

Рот у меня, видимо, раскрылся сам собой, ведь я никогда не слышала подобного описания своего дедушки. Но бабушка лишь плутовато ухмыльнулась.

– Нужно, чтобы ты, маленькая, поняла одну вещь… то, какие до этого были времена. Думаешь, мы с твоим дедушкой встретились, полюбили друг друга, а потом жили долго и счастливо? Как в этих твоих сказках? Да не было ничего подобного. Мои родители сговорились с его родителями. Нас пообещали друг другу задолго до того, как мы познакомились. А потом, похоже, все про это забыли. Я осталась в деревне. Дедушка твой уехал в Пекин. Учился на железнодорожного инженера. Наверное, уже нашел себе к этому времени девушку – современную, а не с изувеченными ногами.

Я зачарованно слушала.

– А что было потом?

– В 1937 году началась война с Японией. Японцы наступали стремительно, безжалостно, через деревни проходили очень быстро. Творили страшные вещи. Их солдаты с деревенскими не церемонились. Было решено, что девушка вроде меня – а мне тогда было шестнадцать – никуда уже не будет годна после того, как через ее деревню пройдут солдаты!

Меня ее слова озадачили.

– А почему ты никуда не будешь годна из-за каких-то ужасных солдат? Для меня ты на всё годна, по-по. Я тебя не променяю даже на двести «Драконьих бород»! (Конфеты «Драконья борода» мы, дети, ценили больше всех остальных, хотя купить их вдоволь никогда не позволяли средства.)

Бабушка посмотрела на меня – ее темные глаза сияли, точно река ночью. Заговорила еще тише.

– Тогда времена были другие.

Я поняла, что она просто хочет от меня отвязаться, что это никакой не ответ, попыталась на нее надавить, но она подняла руку.

– В определенном смысле эта война сыграла мне на руку. Потому что родители отправили меня в Пекин к твоему дедушке. Если бы не отправили, ты никогда бы не родилась!

Она протянула руку и покрутила мне нос пальцами; иногда она так делала. Было немножко больно, но я все равно начинала хихикать. Но сейчас я была слишком захвачена ее рассказом.

– А дедушка не знал о твоем приезде?

Бабушка сокрушенно усмехнулась.

– Не знал. Меня посадили на мула, распихали по карманам какие-то драгоценности, сказали, что я должна прийти к нему домой, вложить золото ему в руку и потребовать, чтобы он выполнил родительское обещание. Взял меня в жены. Надо сказать, что, когда я к нему явилась, он сильно побледнел.

– А драгоценности взял?

Бабуля нахмурилась.

– Нет, меня в дороге остановили какие-то бандиты. И ограбили – якобы за право «свободного проезда». Но до места я так или иначе добралась. До самого Пекина. А для деревенской девчонки моих лет в те времена Пекин был настоящим краем света.

– Но если ты приехала без драгоценностей…

– Дед твой был старым козлом. Но козлом порядочным, пускай угрюмым и дурковатым. Он с самого начала дал понять, что я ему не нравлюсь. И он совершенно не рад, что меня ему навязали, точно какую-то скотину, купленную на рынке. Однако родительское обещание выполнил. Бросил учебу. Мы поженились.

– И жили долго и счастливо?

Бабушка хмыкнула.

– Что-то в моем рассказе навело тебя на эту мысль?

Я покраснела. С одной стороны, здорово, когда взрослый человек откровенно говорит с тобой про такие вещи. С другой, при разговорах с бабушкой я часто не понимала, что и думать.

– Не было никакого «долго и счастливо». Хотя «долго» как раз было. Я – упрямая как ослица. Твой дедушка – угрюмый, неразговорчивый. Он наверняка мечтал совсем о другом будущем. Мне в нем не было места. Но мне он ни разу об этом не сказал. Мы совсем не нравились друг другу. Однако постепенно притерлись. Он сидел вон в том кресле, прямо здесь. Раскачивался взад-вперед. Курил трубку. Редко открывал рот. Когда совсем состарился, только мне разрешал стричь ему волосы. Я постоянно бурчала, велела ему не вертеться. Но… под конец… мне даже вроде как стало нравиться.