Площадь Тяньаньмэнь - Вэнь Лай

Это такая игра, с одной стороны, очень рискованная, с другой – сулящая серьезное вознаграждение.

Район у нас был довольно обшарпанный, зато находился совсем рядом с улицей Чаоян. На этой благополучной улице обитали чиновники среднего звена со своими семействами. Вдоль улицы тянулись сады с ухоженными деревьями, дома с гладкими темными окнами, обрамлявшими уютное сияние просторных богатых помещений. Но для нас особая привлекательность этих домов состояла не только в том, что в них можно было мельком увидеть тамошних детишек и их изумительные игрушки, но еще и в том, что в некоторых стояли домофоны. То были времена до компьютерных игр, по крайней мере в Китае; собственно говоря, в нашем районе и телевизоры-то имелись не у многих.

Для нас, детишек, домофон обладал особой привлекательностью: можно нажать кнопку, что-то сказать и сквозь треск помех услышать странный бестелесный ответный голос. К изумлению, впрочем, быстро добавилось желание попроказничать – как часто в детстве две эти вещи идут рука об руку! Выяснив, что нам под силу вызывать из глубин дома голос без тела, мы сообразили, что говорить в домофон можно все что угодно. А еще быстро поняли, что помехи искажают голоса, и те, кто внутри, принимают нас за взрослых. Поэтому мы научились подражать серьезным взрослым интонациям и задавать серьезные вопросы.

В этом и состояла игра «Тинь-тинь помидор».

– Я первый, я первый! – переживал Фань: на губах его блестела слюна, он подпрыгивал от возбуждения на одной ноге – казалось, ему срочно нужно в туалет.

– Скоро и твоя очередь настанет, Фань, – мягко произнес Чжен, и на его красивом лице показалась добродушная улыбка. – Но пусть первым попробует Цзянь, а у тебя потом лучше получится!

Фань просиял, продолжая подпрыгивать от возбуждения. Цзянь не только ловчее всех делал бумажные самолетики, у него еще был особый дар изображать самые разные акценты. Он умел говорить на выпендрежном шанхайском диалекте мандаринского – мы всегда смеялись до слез. К микрофону домофона Цзянь приблизился точно борец, оценивающий силы соперника. Даже Фань притих. Чжен поднял руку, вытянул три пальца, убрал один, второй, последний – он вел отсчет, прежде чем нажать на кнопку. Мы все затаили дыхание.

– Добрый вечер? – долетело до нас сквозь треск.

– Уа, да, дуобрый вечер, – отозвался Цзянь. Слова он произносил нараспев, растягивал, не сразу давал им стихнуть. Молчание затянулось.

– Добрый вечер? – повторил наконец голос, теперь с некоторым напряжением. – Я могу вам чем-то помочь?

– Уа, да-а, я тут очень надеялся, что вы-ы-ы уа-а-а-а-а будете так любезны. Я, понимаете ли, ищу… Тинь-Тинь…

Два последних слова Цзянь произнес совсем неразборчиво.

– Простите, кого вы ищете?

– Тинь-Тинь, – прошептал он, прижав губы к микрофону.

– Как вы сказали – Динь-Динь?

– Нет, я сказал… Тинь-Тинь!

Голос вернулся – вконец озадаченный, просительный, с ноткой отчаяния.

– Тинь-Тинь?

Настал момент кульминации.

Цзянь выкрикнул в микрофон безумно и пронзительно:

– ТИНЬ-ТИНЬ… ПОМИДО-О-О-О-ОР!

Изумленное бульканье на другом конце потонуло в нашем оглушительном хохоте. Этот номер мы уже проделывали сто раз и каждый раз смеялись до упаду.

И только потом мы услышали, как открылась дверь – и тут же раздался гневный вопль.

Улица была довольно длинной, дверей с домофоном на ней хватало, но цели свои мы выбирали без всякого умысла или системы. Да, мы использовали разные акценты и разные голоса, но это совершенно не исключало того, что в этот дом мы явились далеко не в первый раз, и кульминацией нашего появления всегда был этот довольно глупый вопль: «ТИНЬ-ТИНЬ… ПОМИДО-О-О-О-ОР!»

Видимо, именно этим и объясняется то, какая волна гнева последовала сразу за нашей «развязкой» – судя по всему, тот, до кого мы на этот раз докопались, в недалеком прошлом уже натерпелся от наших проделок. Мы увидели крупного мужчину в больших трусах и развевающемся халате – он выскочил из-за двери с громким ревом, голый живот его колыхался от ярости, которую одновременно пытался усмирить его мозг. Гнев его был кипящим, слова вылетали с таким неумеренным негодованием, что сложить их в связные предложения не получалось:

– Сволочи. Сволочи сраные! Гребаные сволочуги. Сраные черепашьи яйца!

Мы будто приросли к месту – вряд ли кто из нас раньше видел, чтобы взрослый человек так вот слетал с катушек, при этом в колышущемся животе было что-то странно притягательное. Тем не менее через секунду до нас дошло, что все это происходит на самом деле, и мы сорвались с места. Фань, как всегда, оказался медлительнее других: он с зачарованным любопытством посмотрел на своего обидчика и только потом припустил за нами вдогонку, но с некоторым отставанием. Упал, ободрал колено. Это, впрочем, ничего не меняло, потому что мужчина хотя и продолжал орать, но застрял у металлического забора своего сада: он поливал нас грязью, ухватившись за решетку. Уже стемнело. Вряд ли он станет нас преследовать.

Тем не менее Фань разревелся. Полагаю, что сам обидчик не так уж его напугал. Да и боль в коленке вряд ли очень ему досаждала. Скорее всего, он испугался того, что его сейчас бросят.

Чжен остановился и пошел обратно. Нагнулся, помог Фаню встать. Я заметила, что из ноздри у Фаня свисает длинная сопля. Чжен, похоже, этого не видел.

– Гадость какая.

Цзинь стоял со мной рядом и смотрел на двоих товарищей – выражение лица у него было холодное, взрослое. Говорил он чуть слышно, почти против воли, явно обращаясь не ко мне.

Чжен пытался поднять Фаня с земли. Слов мне было не разобрать, но я слышала его голос, мягкий, терпеливый. Хотя я сама обычно не испытывала никакой радости от вида Фаня, тут мне стало досадно.

– Он упал. И он неуклюжий. Но это не его вина! – прошипела я Цзиню.

Он будто вернулся к реальности и посмотрел на меня так, словно только что заметил мое присутствие.

– Я не про Фаня говорил, – произнес он. – Я говорил про Чжена.

Он отвернулся. Ответ его меня озадачил, потому что хотя в нашей компании и случались перепалки, Чжен всегда был выше этого. Он был и хорош собой, и добродушен; никому из нас и в голову не приходило его критиковать. Я не знала, как ответить.

Фань продолжал тихонько всхлипывать.

Мы инстинктивно обступили его со всех сторон. А-Лам посмотрела на ссадину, красневшую у него на коленке сквозь полумрак.

– Ух ты! Какая у тебя рана красивая!

Фань перестал плакать, глянул на нее недоверчиво, моргнул.

– Честное слово! – улыбнулась она в ответ. – У тебя будет совершенно потрясающий шрам!

Остальные присоединились к ней. Отвешивали ссадине комплименты. И вот толстощекий мальчишка снова заулыбался.

– А вы как думаете, чего этот старый пень так разорался? – спросил Цзянь.

– Ну, может, он сидел на горшке, как раз собрался покакать, и тут звонок, он встал и, ну… не успел… закончить, – задумчиво предположил Чжен.

– Фу-у-у! – ответили мы хором, скандаля, что Чжен – отличавшийся изысканностью речи – придумал такой тошнотворный сценарий. Надо отдать ему должное: он сразу вскинул руки, признав поражение.

– Ну, чего? – беспомощно осведомился он.

К сожалению, в ответ посыпались самые разные предположения. А может, когда мы позвонили, старый пень целовал взасос свою восьмидесятилетнюю беззубую жену, или соскабливал волдыри со своих вонючих ног, или мучил в подвале таких же детишек, как и мы, – потому что они не успели сбежать. Каждый сценарий – а были они один фантастичнее другого – порождал волну смеха; старикан с его колышущимся животом и безумной яростью превратился в чудовище из сказки, которое мы общими усилиями смогли одолеть. Мы так и нежились в лучах нашего общего триумфа.

– Нужно… нужно еще раз ему позвонить! Сходим туда в этом месяце, и в следующем, и еще через месяц! – предложил Цзянь, которого так и распирало от энтузиазма.

Мы выразили свое единодушное согласие – и едва расслышали слова А-Лам. Она произнесла их тихо, но они до нас долетели.