С этими словами Патрик достал из кармана пятидолларовую бумажку и протянул Кузовкову. А затем, чуть подумав, отдал и кошелек.
— Так целее будут.
Растерявшийся Кузовков в одной руке держал ассигнацию, а в другой кошелек, не зная, как поступить. Феде приходилось просить милостыню, а бывало, и присваивать чужое. Его подкармливали, давали одежду. Но ни разу на долгом пути из Одессы во Владивосток никто не давал ему деньги, а тем более доллары. А между тем только они, Федя это знал, имеют сейчас настоящую цену.
— Бери, они твои, — улыбнулся Луиджи. — Я тоже даю деньги своим племянникам, если они делают полезную работу. Так мы, американцы, воспитываем детей, поощряем их трудолюбие.
— Луиджи верно говорит, — заметил Патрик. — Всякий труд заслуживает не только уважения, но и вознаграждения.
— Я не могу принять деньги.
— Отчего же?
— Это несправедливо.
Лицо Патрика выразило недоумение.
— Не я один готовил обед. Все мне помогали. Борис собирал хворост, Гоша разжигал костер. А Петя открывал консервы.
— У этого мальчика благородное сердце, — воскликнул Патрик.
— Да, он трижды прав, — согласился кто-то из моряков. — Но это поправимо.
Все участники обеда сбросились и вручили каждому из колонистов по пять долларов. Теперь справедливость была восстановлена.
Напомним, что в то время, когда происходили описываемые события, пять долларов были куда весомее, чем сегодня.
— Луиджи рассказал мне историю колонии, — сказал Патрик, обращаясь к детям. — Но вы в хороших руках. Красный Крест непременно вернет вас домой. Вот мой нью-йоркский адрес. Буду ждать ваших писем из Петрограда.
— Непременно напишем! — дружно ответили мальчики.
Американцы покинули радиостанцию столь же неожиданно, как и появились на ней. Луиджи нашел время, чтобы попрощаться с детьми, и попал к обеду. Барл Бремхолл пригласил его за стол.
— Дон Кихот и Санчо Панса, — сказала одна из старших девочек, увидев стоящих рядом двухметрового Барла и бочкообразного Луиджи.
Они и в самом деле были похожи на известных литературных героев. Но только внешне. Один смотрел на мир с высоты своего роста. Другой постигал правду снизу. Никаких рыцарских доспехов и ветряных мельниц. Оба были прагматиками. А какими еще должны быть настоящие мужчины, особенно те, кто несет ответственность за судьбы других людей!
Может, кто-то и думал, что Луиджи проигрывает рядом с великаном. Но только не он сам.
…Федя Кузовков заставил гостя перепробовать все, что было на столе. И все же Луиджи вслед за детьми попросил добавки.
— Вкусно, — сказал он, облизывая ложку.
— Мистер Луиджи, ремонт не закончен, а вы покидаете радиостанцию. Почему? — спросил Гоша Орлов.
— Так угодно Богу.
Больше мальчики не видели рыжего толстяка. Как и сотни других людей, он встретился на их длинном пути, чтобы затем остаться лишь в памяти.
Колонисты не могли знать, что уход с радиостанции был связан с решением, принятым за тысячи миль отсюда, в Вашингтоне. Это было началом ухода американцев из Владивостока, а следовательно, и из России.
Два месяца радиостанция пустовала, если не считать редкие посещения мальчишек. Они разводили костер на старом месте, готовили на нем пищу, которая казалась им куда вкуснее той, что подавалась в столовой, и каждый раз прикидывали, в каком месте может сейчас находиться судно с Луиджи и Патриком на борту.
К появлению японцев колонисты отнеслись ревниво. Сначала они увидели флаг, который, как до этого и американский, венчал собой мачту с антенной. Посередине белого полотнища — красный круг. Символ солнца.
Рядом с башней прогуливался часовой. Федя Кузовков, изучивший за время своей недолгой жизни на владивостокском вокзале два-три десятка китайских и японских слов, решил к нему обратиться.
— Коннитива! (Здравствуйте!) До дэс ка? (Как дела?)
Японец был удивлен подобным приветствием. Он совсем не походил на солдата. Наверно, этому способствовали очки на кончике носа. Тем не менее он решительно ухватился обеими руками за карабин и, приподняв его, воскликнул.
— Татиири кинси! (Вход воспрещен!)
— Что-что? — спросил Федя уже по-русски. Но быстро спохватился и снова перешел на японский: — Чиэ, вакаримасэн (Я не понимаю).
Часовой был непреклонен и продолжал повторять:
— Татиири кинси!..
Наверно, у часового были четкие инструкции, как следует действовать при появлении посторонних. Но перед ним были дети. Он прислонил карабин к себе и, воздев руки к небу, что-то прошептал. К счастью, из башни вышел другой японец, судя по форме, офицер. Выслушав подчиненного, он вернулся на радиостанцию и принес деревянный щит.
— Бугайся-но татиири кинси, — сказал он и повернул щит к мальчикам, той его стороной, где на русском и английском было написано: ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!
Федя Кузовков поклонился:
— Вакарамасита (Понимаю). О-ханаси дэкитэ юкай дэсита (Рад был поговорить с вами).
Офицер церемонно поклонился в ответ:
— Сорэдэва о-вакарэ-итасимас (Я должен проститься с вами). Го-кигэн ё! (Всего хорошего!)
— Домо аригато! (Спасибо!) — сказал Федя на прощание.
Во время разговора Кузовкова с японцами его товарищи стояли разинув рты.
— А ты откуда японский знаешь?
— Жизнь заставит, еще и не то узнаешь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
ПОЕЗДКА В ХАРБИН
— Дорогой Барл, как вы думаете, что находится в этом несгораемом шкафу? — Аллен подошел к большому сейфу в углу кабинета.
— Не уверен, что его содержимое отвечает его размерам.
— А вот и ошибаетесь. — С этими словами Аллен открыл дверь сейфа и извлек несколько денежных пачек.
— Впервые вижу такие купюры, — сказал Бремхолл.
— Они выпущены три года назад. Русские называют их керенками, по имени Александра Керенского.
— Это, кажется, он возглавил правительство после отставки царя?
— Да, верно. А его, в свою очередь, сменили большевики.
— И что же, имеют сегодня керенки хоть какую-нибудь цену?
— О да! Но далеко не такую, как еще год назад. Здесь, во Владивостоке, инфляция обесценила их в десять раз.
— Тем более глупо держать их взаперти, — сказал не без упрека Бремхолл. — Выпустите их на волю, Райли. Иначе ваши керенки превратятся в обыкновенную бумагу и будут интересны разве только коллекционерам.
— Вот почему я вас и пригласил.
— И сколько у вас этих керенских рублей?
— Почти полтора миллиона.
— Их нужно немедленно превратить в доллары, йены, а лучше — в китайскую валюту. Она здесь пользуется спросом.
— Но попробуйте найти банк, который их примет.
— Здесь вы правы на сто процентов. В банке с вами и разговаривать не станут. Лучше обратиться к менялам.
— Но ведь и они не дураки. Зачем действовать в ущерб себе?
— Во Владивостоке такая операция и в самом деле обречена на неудачу. Другое дело — Харбин.
— Почему Харбин? — спросил Аллен.
— Туда бежало по крайней мере сто тысяч русских. Они верят в скорые перемены, в падение большевиков. И ждут возвращения домой. Так что керенки их устраивают.
— В таком случае, Барл, почему бы вам не съездить в Харбин, прихватив с собой содержимое сейфа?
— Пожалуй, вы правы. Надо спешить. Ситуация меняется на глазах. Позиции красных становятся прочнее с каждым часом. Но кто меня заменит?
— Думаю, Мамаша Кемпбелл с этим справится.
Петроградская колония, составлявшая вместе с обслуживающим персоналом почти тысячу человек, требовала огромных расходов. Ежедневно на стол перед Алленом ложились счета за продовольствие, топливо и транспорт, постельное белье и одежду, лекарство и учебные пособия… Нужно было оплачивать и труд многих десятков учителей и воспитателей, врачей и медсестер, рабочих и охранников.
Помощь шла не только из-за океана, но и из других мест.
