Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

Издали заприметила большой белый шатер. Ее шатер. И екнуло сердце… Ее шатер… Тот шатер, из которого она тогда ночью бежала. Бежала с дочерью… С дочерью, а возвращается одна… И нет больше дочери, ибо из мира предков никто и никогда не возвращался… И захотелось ей поплакать. И поплакать, и перед кем-то излить все, что у нее на сердце… Ох, как ей хотелось в тот миг выплакаться перед родной душой, которая бы посочувствовала ей, развеяла бы ее горе… И еще захотелось ей кому-то рассказать о Ликте… Все, все рассказать: какой она была, как она красиво улыбалась во сне, какое у нее было личико миленькое, какие черные и блестящие глазки…

Она вспомнила Милену, слепую свою рабыню, и ей захотелось увидеть Милену. И она поняла, что только одна Милена выслушает ее, утешит, как сможет, и только перед слепой рабыней она поплачет и все-все ей расскажет о Ликте… Милена помогла ей бежать той черной ночью, Милена от всего сердца посочувствует ее горю…

И Ольвия заторопилась, коня подгоняет…

Скорее бы к Милене, скорее бы к Милене…

Вот и Три Колодца миновали, вот кривыми улочками меж повозок и юрт запетляли, вот уже и на пригорок к белой юрте поднялись… Это, кажется, ей бегут навстречу?.. А где же Милена?.. А впрочем, разве слепая рабыня побежит со зрячими?..

Встретили ее как будто даже радостно.

— Просим, великая госпожа, просим, — кланялись ей родичи и слуги вождя. — Твой белоснежный шатер ждет тебя.

Ольвия соскочила с коня, огляделась.

— Где Милена?.. — спросила нетерпеливо. — Почему рабыня не встречает свою госпожу?..

Домочадцы и слуги вождя очень удивились, почему это госпожа так встревоженно и нетерпеливо спрашивает о какой-то старой и никому не нужной слепой рабыне…

— Где Милена?.. — повторила Ольвия. — Я хочу видеть свою рабыню! Что с ней?..

— Ничего, — сказал смотритель кочевья, старый белый скиф. — Кажется, Милена умирает… Или уже умерла.

— Что с ней?.. — кинулась к нему Ольвия.

— Ее в грудь ударил копытом конь. — Очень удивился смотритель кочевья, что жена вождя так разволновалась из-за какой-то там рабыни. — Прошу госпожу не волноваться, у Тапура хватит рабынь и без Милены.

Ольвия не дослушала; расталкивая домочадцев, она бросилась в юрту рабов.

Выпрямилась и замерла.

Милена лежала на грязном клочке войлока и тяжело, с хрипом и свистом, дышала. Возле нее стояла чаша с водой, лежал кусок мяса, который облепили мухи… Мухи ползали и по лицу слепой рабыни.

— Милена?.. — вскрикнула Ольвия. — Я так хотела тебя видеть… Что с тобой?.. Я вернулась в кочевье… Я так хотела тебя видеть…

— Ольвия?.. — затрепетала Милена, и на бледном ее, уже мертвенном лице мелькнула живая искра. — О боги!.. Это мне чудится голос госпожи, или госпожа и вправду возле меня?..

— Я здесь, Милена, возле тебя… — Ольвия сняла с себя куртку и принялась ею махать, выгоняя из юрты мух. — Я вернулась в кочевье… С горем вернулась, хотела поплакать, но вижу, у тебя горе еще тяжелее… Ох, Милена…

Выгнав мух, она накинула куртку на себя, присела возле рабыни, смотрела на ее морщинистое, неестественно белое лицо, на седые волосы, на окровавленную тряпицу на ее груди…

— Говори, говори со мной, госпожа, — умоляюще шептала слепая рабыня. — Я так изголодалась по твоему голосу… Я так по тебе соскучилась… Дня не было, чтобы я о тебе не думала, моя добрая, моя сердечная госпожа… Говори со мной, ой, говори… Ты жива, здорова? А какое у тебя горе?.. Говори, говори…

— Жива, Милена, — тихо промолвила Ольвия. — Я жива, а дочери у меня больше нет… Моей маленькой Ликты больше нет… Персидский царь напал на Скифию и первой убил мою Ликту…

— Чем провинилась твоя крошка перед чужеземным царем?

— Не знаю… Наверное, тем, что она — скифянка. А персы пришли истреблять скифов, вот и начали с моей дочери.

— На все воля богов, — как могла, утешала слепая рабыня свою госпожу. — А люди… люди малы и слабы. Что они могут поделать против воли богов? Не отчаивайся, госпожа. Жизни моей осталось с воробьиный скок, она догорает, и я вот-вот отправлюсь в мир предков. А там я стану рабыней у твоей дочери. Я буду беречь ее на том свете, как свою дочь. Верь мне, госпожа.

— Верю, моя добрая Милена. Не умирай, я так спешила к тебе. Ты мне как родная, никого у меня сейчас нет в кочевье, одна ты.

— И я о тебе думала все эти дни. А сейчас так ежесекундно о тебе думаю. Лежу, умираю, а мысли возле тебя: как там моя госпожа? Добралась ли до дому, счастлива ли ее дорога?.. И так мне хотелось хоть еще раз тебя увидеть… Ой, что я говорю… У меня же нет глаз. Будь проклято рабство!

— Милена, ты для меня никогда не была рабыней. Ты для меня была и навсегда останешься человеком. А таких людей, как ты, немного в этом мире.

— Спасибо тебе, моя добрая Ольвия, — шептала Милена. — Я счастлива, что судьба свела нас и что ты встретилась на моей черной, слепой дороге. Теперь и умирать легче… Говори, госпожа, говори… Я хочу в последний раз услышать твой голос. Больше у меня нет никого, и никто не помянет меня, кроме тебя.

Рабыня захрипела, тяжело, надсадно, видно, из последних сил, и в груди у нее забулькало. Ольвия поняла, что все… И стало ей тяжко оттого, что она бессильна помочь гибнущему человеку.

— Как же ты не убереглась, Милена?..

— Старею… — белыми губами шептала Милена. — Задумалась и не заметила, как на коня наткнулась… А он из тех… необъезженных жеребцов… Ударил копытом, грудь пробил, и жизнь моя улетает прочь. Да и кому я здесь нужна? Хорошо, что хоть не выбросили меня на свалку, как собаку, а в этой юрте положили… Ох… прощай, моя добрая госпожа, прощай…

Ольвия склонилась над рабыней, погладила ее седые волосы.

— Не умирай, Милена, не уходи в тот мир. Я буду молиться, чтобы боги спасли тебя.

— Уже поздно, Ольвия. Я ухожу в царство Аида, а оттуда Кербер назад никого не выпускает. Не ждать уже мне Телесфора, не придет он ко мне со спасением. Да и далеко я буду лежать от своего города. Не придут в скифский край греческие боги. А белой богине дадут другую рабыню, молодую и сильную, и пойдет жизнь дальше своим путем.

— Не говори так, Милена. Я сейчас же позову скифских знахарей, они вылечат твою рану.

— Посиди лучше со мной, — остановила ее Милена. — Знахари уже поили меня зельем. Да скифское зелье для меня не целебно. Я ведь не скифянка. И Скифия — не моя родная земля, чтобы ее зелья помогали. Если бы мне зелье из родного края, то, может, и спасло бы… Да что там… Видно, боги хотят, чтобы я ушла в царство Аида. И дорогу я вижу… А по ней люди идут… Ой, много люду идет на тот свет. И мне руками машут. Буду, наверное, собираться в дорогу, пора уже… Услышала тебя, поговорила с тобой — и пора…

Ольвия сжала ее руки.

— Милена, ты еще будешь жить. Я пошлю гонцов к грекам. Попрошу своего отца, чтобы прислал лучших лекарей. Родон поможет тебе. Родон спасет тебя…

Так впервые в разговоре со своей слепой рабыней она упомянула имя своего отца.

Вскрикнула что-то Милена, услышав это имя, попыталась приподняться, но захрипела и упала навзничь.

— Какое ты сейчас имя назвала? — тяжело дышала слепая рабыня. — Повтори!.. Быстрее повтори это имя, пока я еще не онемела навсегда.

— Родон… — растерялась Ольвия и почувствовала, как сердце почему-то тревожно и страшно сжалось. — Так зовут моего отца. Он глава коллегии архонтов Ольвии. Я попрошу его, он поможет… Лучших греческих лекарей пришлет… — говорила она, чтобы успокоить рабыню, а сама в отчаянии думала: какие там лекари, когда Скифию окружает персидская орда! Ни один гонец не прорвется к Понту, да и Милене сколько там жить осталось…

— Родон… — повторила Милена, все еще не веря услышанному.

— Родон, — подтвердила Ольвия и испуганно прикусила язык, потому что Милена затрепетала, руки ее, желтые, костлявые, с дрожью шарили перед собой, ища Ольвию.

— Я была женой Родона, — медленно, четко выговаривая слова, промолвила слепая рабыня каким-то неестественным, словно чужим голосом, и Ольвии стало страшно от этого голоса, от услышанного…