Под сенью чайного листа - Си Лиза

Всего в школе учатся девятнадцать детей в возрасте от шести до двенадцати лет, все из деревень, разбросанных по нашей стороне горы. Старшие девочки делят между собой циновку, а три мальчика повзрослее сгрудились на противоположной стороне комнаты. Младшие ребятишки ерзают на своих ковриках. Я сижу с Цытэ. Мы до сих пор не поговорили о случившемся с ее братом, Дэцзя и их детьми. Должно быть, она еще не оправилась от потери и не избавилась от чувства стыда, и я думаю, что никогда не смогу рассказать об увиденном.

В комнату, шаркая, входит учитель Чжан. На нем синие шерстяные брюки, синий френч и синяя фуражка с красной звездой спереди. Все на горе Наньно жалеют его.

За десять лет до моего рождения, во время «культурной революции» [5], его сняли с университетской должности в столице и «отправили учиться у крестьян». После окончания «культурной революции» других отозвали домой, а он так и не смог получить разрешение на возвращение к семье. Ему еще нет и пятидесяти лет, но печаль делает его похожим на деревенского старика. Так грустно. Но сейчас мне все кажется печальным.

Дети из нашей деревни пропустили две недели, но он не здоровается с нами и не ругает. Вместо этого он прикрепляет к бамбуковой стене школы карту Китая и сопредельных стран.

– Кто может сказать мне название вашего этнического меньшинства? – спрашивает он.

Мы заучили ответ, который устроит учителя Чжана. Сегодня я рада этому постоянству.

– Председатель Мао причислил нас к народности хани [6], – хором отчеканиваем мы, – одному из пятидесяти пяти этнических меньшинств Китая!

– Правильно.

Только это не так. Люди, говорящие на путунхуа, называют нас «хани». На местном диалекте нас называют «айни». Но мы не относимся ни к тем, ни к другим. Мы акха. Когда председатель Мао провозгласил, что в Китае проживает пятьдесят пять этнических меньшинств, нас еще никто не нашел. Когда нас обнаружили, влиятельные люди в других странах сказали, что мы станем частью хани, потому что председатель Мао не мог ошибаться. Со временем к народности хани причислили еще тридцать народов, в том числе цзайва, биюэ, эму, эни и многие другие.

Учитель Чжан фыркает, вытирает нос тыльной стороной ладони и добавляет:

– Раз вы хани, то и учиться должны на языке хани.

Хотя у акха и хани большинство слов одинаковые, произношение и окончания предложений настолько разные, что мы не смогли бы понять друг друга, если бы не то, что нас заставляли заучивать в школе. Учитель Чжан обводит взглядом класс, словно кто-то из нас может донести на него.

– Вам повезло. У народности хани своя письменность, которой тридцать один год. Вам не кажется забавным, что эта письменность использует буквы империалистического Запада? – Он смеется, качает головой, и в его тоне появляется что-то, что я не могу понять. – Но скоро я начну преподавать исключительно на путунхуа. Это язык хань, национального большинства Китая.

Учитель Чжан произносит это тщательно, стараясь, чтобы мы услышали разницу между «хани» (крошечное национальное меньшинство) и «хань» (большинство, составляющее свыше девяноста процентов населения страны).

– Выучить другой язык – значит перенять другой образ жизни, – повторяет он. – Это, как мне сказали, поможет вам научиться обрабатывать поля по науке и соблюдать надлежащую санитарию. Это также поможет вам воспринять политическую доктрину, что, в свою очередь, будет способствовать лояльности к государству.

Иногда я не знаю, дразнит или мучает нас учитель Чжан своими комментариями.

Учитель поворачивается к карте, где ландшафт размечен зелеными, синими и коричневыми полосами. Он заранее отметил красным крестиком регион, где мы живем, хотя однажды, когда меня вызвали, чтобы показать столицу страны, я не увидела под крестиком никаких знаков, обозначающих наши деревни или названия наших гор. Даже Цзинхун, крупнейший город в префектуре Сишуанбаньна, не нанесли на карту. Когда я спросила, почему так, он объяснил:

– Потому что место, где вы живете, не имеет значения. Никто не знает, что вы здесь.

Кто-то все-таки знал, поэтому учителя Чжана и отправили сюда, но я поняла, что он имел в виду. Только благодаря его картам и плакатам я что-то узнала о внешнем мире. Он описал, что там, но зачем мне больница, если у меня есть А-ма? Зачем мне работать на фабрике так далеко от леса? Я видела фотографии секретарей, и мне интересно, зачем женщине носить такой же синий френч и брюки, как у учителя Чжана.

Он спросил, кто сам вызовется подойти к карте и указать места, где живут акха. Слабый человек всегда старается обидеть тех, кто ниже его по положению, поэтому я подозреваю, что сегодня он будет жесток со мной и Цытэ. В надежде защитить свою подругу – она потеряла брата, и не только это, – я быстро поднимаю руку. Но он все равно вызывает Цытэ.

Она подходит к карте и рассматривает ее. Я знаю ответы, и мне так и хочется помочь ей, но я надеюсь, что она вспомнит истории о том, где живет наш народ, которые слышала от своей мамы, даже если и не сможет указать районы на карте. Однако она удивляет меня, ткнув пальцем в смятую карту.

– Вот Тибет, – наконец произносит она. – Тысячу лет назад, может, и меньше акха устали от холода…

Эту историю мы слышали от старшего поколения. Наши предки спасались от холода.

– Акха… простите… хани… – Мальчишки хихикают над ее оговоркой. – …Спустились с Тибетского нагорья. Некоторые поселились в Бирме. Некоторые в Таиланде. Еще в Лаосе. – Ее палец скользит от страны к стране, пока наконец не останавливается на красном крестике. – А некоторые перебрались сюда, в префектуру Сишуанбаньна…

– Входит ли Наньно в список шести великих чайных гор Юньнани?

– Нет, учитель Чжан. Шесть великих гор – это Маньса, Ибан, Юлэ, Гэдэн, Манчжи и Маньчжуань, которые высятся на восточном берегу реки Ланьцан. А вот здесь, на западном берегу реки, находятся шесть вторых по величине чайных гор: Хэкай, Баньчжан, Бада, Мэнсун, Цзинмай и наша Наньно. В нашей префектуре есть и менее известные горы, где растет чай.

Когда Цытэ возвращается на нашу циновку, я сжимаю ее руку, гордясь подругой.

– Я сделала это, – шепчет она. – Я справилась даже лучше, чем если бы он вызвал к доске тебя.

Ее замечание больно жалит, и я отстраняюсь. Неужели она не понимает, что мне тоже грустно и я нуждаюсь в ее участии?

Конечно, учитель Чжан все видел и слышал.

– Да, Цытэ, ты очень умна для акха, – говорит он, называя ее настоящим именем.

Это плохой знак, потому что он считает всех в нашей провинции безмозглыми, а Цытэ только что доказала, что это не так.

– Весь мир знает, что акха – мишень для шуток. Даже представителей хани высмеивают как «ту». – Это слово из путунхуа, оно известно всем, включая самых маленьких детей. На путунхуа «ту» означает «земля», поэтому нас считают грязными и отсталыми. Учитель Чжан продолжает: – Именно сюда в прошлые века ссылали поэтов и ученых. – А еще сюда отправляли во время «культурной революции» художников, учителей и студентов, таких, как он. – Если всего этого недостаточно, то близость к Бирме усугубляет ситуацию, у акха дурная репутация из-за выращивания опиума и контрабанды наркотиков.

Я оглядываю комнату и вижу, как старшие мальчики закатывают глаза. Такие люди, как учитель Чжан, не понимают нас, как не могут понять нас дай, буланы или любое другое меньшинство, не говоря уже о ханьцах, национальном большинстве. Да, мы выращиваем опиум, да, А-ма использует его в своих лекарствах, но это не то же самое, что контрабанда наркотиков.

– Ни одно из горных племен не любит акха, – продолжает учитель Чжан. – Вы глупые и жестокие. Цытэ хочет доказать обратное.

Учителя Чжана трудно выдержать, когда он в таком состоянии, и я задаюсь вопросом, не произошло ли что-то более личное, что подтолкнуло его к подобной жестокости, вряд ли причиной могли стать сплетни о семье Цытэ и мое поведение в хижине молодоженов. Неужели отклонили очередное прошение о возвращении в родной дом? Или он узнал, что его жена, с которой он давно развелся, снова вышла замуж? Или дело в дожде, который не прекращается вот уже несколько недель, и все вокруг пропахло плесенью, а уши устали от шума неумолимого ливня, безостановочно стучащего по соломенным крышам и шуршащего листвой лесных деревьев.