Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич

— Скифы все такие самоуверенные, или только Тапур один такой?

А он будто бы невзначай:

— А не захочешь меня любить — станешь рабыней.

И скалил зубы, хищно улыбаясь.

— Я-я?! — пораженно выдохнула Ольвия, и лицо ее вмиг побледнело. — Ра-абыней?! — повторила она шепотом и рывком выхватила из-за пояса акинак. — Нет, я свободна и скифской рабыней не буду никогда. Лучше смерть!

— Эй, эй, ты что? — поспешно воскликнул Тапур. — Бешеная! Ну-ка, опусти акинак! Это я так, к слову брякнул. Ты будешь моей женой. Повелительницей всех моих людей.

— Тогда почему же ты держишь меня, как пленницу, в кибитке?

— Потому что место мужчины в седле, а место женщины в кибитке. Так у нас заведено, и в кибитках всегда ездят скифские женщины.

— Но я не скифянка. — Ольвия отвязала от задка кибитки повод и вскочила в седло саурана. — Я не скифянка! — крикнула она и погнала коня в степь. Сотня охраны было повернула за ней коней, но Тапур взмахом руки остановил всадников, коротко бросив:

— Сам!

Глава шестая

Дочь гостеприимного моря

Взлетев на холм, сауран раскатисто заржал, радуясь молодой своей силе, и замер на скаку как вкопанный. Грызя позеленевшие бронзовые удила, он нетерпеливо косился на всадницу влажным карим глазом, в котором отражалась утренняя степь… Где-то ржали кони. Сауран бил копытом и рвался вперед.

— Погоди-ка, — остановила его Ольвия, — мне спешить некуда, не домой ведь еду…

Закидывая голову, сауран ловил чуткими ноздрями волнующий ветер родных степей, в которых он родился и вырос, возбужденно дрожал, ударяя копытом. Там, за горизонтом, пас он на сочных травах косяк молодых кобылиц. И сауран рвался к ним, потому что там, за горизонтом, зычно ржали скифские кони, и гудела земля под бесчисленными табунами, под быстрыми ногами степных скакунов.

Сауран рвался, но Ольвия сдерживала его. Перебирая в руках поводья, украшенные золотыми бляшками, она все оглядывалась и оглядывалась назад, где за кряжами, далеко-далеко, остался ее край… Была она одета в короткую куртку без воротника, вышитую на груди узором из цветов, в узкие кожаные штаны, сужавшиеся книзу, и в мягкие сафьянцы, голенища которых были чуть присборены и перевязаны малиновыми лентами с золотыми кистями. Мягкие волосы волнами спадали на округлые плечи из-под остроконечного башлыка.

Ольвия пустила саурана в долину. Следом мчался Тапур, улыбаясь про себя. Вскоре сауран Ольвии настиг волчицу, которая, видно, задержалась на утренней охоте и теперь спешила к своему логову. Конь, почуяв хищницу, фыркнул; дрожь пробежала по его телу и передалась всаднице.

Тапур поравнялся с Ольвией и на скаку сунул ей в руки гибкую плеть, свитую из воловьих ремней, с тяжелым свинцовым шаром на конце.

— Возьми! — крикнул он в азарте, ибо охоту любил превыше всего. — Этим шаром запросто размозжишь волчице череп. Мы так на волков охотимся. Настичь серого и сразить его шаром — тут сноровки побольше надо, чем из лука стрелять. Попробуй!

Глаза его горели от возбуждения, весь он дрожал в предвкушении погони, и Ольвия, улыбнувшись — впервые ему улыбнувшись, — выхватила из его рук плеть.

— Ара-ра!.. — крикнул Тапур. — Догоняй, а то уйдет!

— Ара-ра!.. — вторя ему, выкрикнула девушка скифский клич и пустила саурана вскачь. Степь содрогнулась под копытами коня, и в ушах всадницы тонко засвистел ветер.

Расстояние между конем и зверем быстро сокращалось.

Привстав в стременах, Ольвия занесла плеть для удара. Еще миг, и тяжелый свинцовый шар, описав в воздухе полукруг, со страшным треском раздавит волчий череп.

И тут девушка увидела розовые соски.

— Мать!..

Слово сорвалось с губ невольно, напряженная рука обмякла, тело ослабело. Охотничий азарт испарился, а в сердце защемило… Мать… Пусть и волчица, но ведь мать. И где-то ее голодными глазами ждут волчата.

Конь, почувствовав внезапную перемену в поведении всадницы, начал незаметно сбавлять ход. Волчица быстро удалялась, пока не скрылась где-то в балке.

— Почему ты?! — кричал Тапур, возбужденно сверкая глазами. — Такую волчицу отпустила!.. Эх, добыла бы ее, и все бы о тебе в степях говорили, а ты…

Ольвия молча отдала ему плеть и пустила саурана вперед.

Мать…

Ольвия не знала своей матери. Густые туманы минувших лет, словно крепостные стены, встали между ними, и встали, казалось, навечно. И тщетно пыталась она разговорить отца, чтобы выведать хоть крупицу той тайны. Куда делась мать? Что за беда с ней случилась? И почему о ней даже вспоминать не велено? Стоило лишь намекнуть о матери, как тут же тень недовольства пробегала по сухому, аскетичному лицу отца, а в его стальных, безжалостных глазах вспыхивал гнев…

Когда Ольвия была еще маленькой и отец сажал ее к себе на колени, он иногда ласково (что вообще с ним случалось редко) говорил, поглаживая ее по головке тяжелой, дубленой рукой:

— Ты, щебетунья моя, лучшая на свете, ведь тебя родило синее море, наше славное Гостеприимное море.

— Как богиню Афродиту? — удивлялась девочка. — Из морской пены?

— Может, так, а может, и не так, — уклонялся отец от прямого ответа. — Мне очень хотелось, чтобы у меня была дочка. Вот пошел я к лиману и говорю: «Славный лиман, подари мне дочку». А лиман зашумел голубыми волнами и говорит: «Иди, человек, к самому синему морю, оно подарит тебе дочку». И пошел я тогда к Гостеприимному морю, долго-долго шел, не один день, но наконец пришел. Стал на берегу и говорю:

«Славное синее море наше! Подари мне, пожалуйста, маленькую доченьку».

«А какую тебе дочку?» — спрашивает море.

«А такую, — отвечаю, — чтобы была лучшей на свете».

«Подожди, — шумит море, — будет тебе дочка, лучшая на всем белом свете».

Вот зашумело синее море, и выплывает на берег дельфин, а на спине у него сидит маленькая-маленькая девочка.

«Добрый человек, — говорит дельфин. — Гостеприимное море дарит тебе дочку, лучшую на свете».

Поблагодарил я Гостеприимное море и забрал тебя домой, — заканчивал Родон, улыбаясь…

Но с годами отец становился все мрачнее, неприветливее. Искорки нежности, что вспыхивали в нем, когда Ольвия была маленькой, угасли… А с тех пор, как дочь начала настойчиво допытываться о своей матери, Родон и вовсе себя не помнил…

Неужели она так никогда и не узнает правду о той женщине, что родила ее и неведомо где сгинула?..

Иногда ей снилась мать: ночь, пустынная улица, ни души вокруг. Словно вымерло все живое, лишь ветер воет-завывает да ухает сыч. И вдруг, будто из-под земли, вырастает на улице женщина, вся в черном… Молча простирает руки и идет к ней, и слышно, как ветер жутко треплет ее черный плащ…

«Это ты, Ольвия?.. — спрашивает женщина в черном. — Иди-ка сюда, доченька. Я твоя мать».

Охваченная ужасом, девушка кричала, и сон мигом убегал от нее, унося с собой женщину в черном…

— Оставь свои допросы! — жестоко выкрикнул однажды отец, когда Ольвия сказала, что ее мать жива, иначе с чего бы ей приходить во снах. — Она недостойна твоего упоминания. У тебя есть отец! У тебя есть город, который дал тебе свое имя. И этого довольно!

Когда выросла, еще раз спросила о матери:

— Что бы там у вас ни случилось, ты должен… я умоляю… Ты должен рассказать о ней. Кто она? Какая беда ее постигла? — отважилась однажды девушка.

Отец молчал, и молчание это было мрачным, тяжелым, но Ольвия искренне воскликнула:

— Она же мне мать!

— Мать?.. — глухо переспросил Родон, избегая смотреть в пытливые и тревожные глаза дочери. — Я не думаю, что она была бы тебе хорошей матерью, раз решилась на подлость.

— Отец!.. — сама дивясь своей смелоosti, воскликнула дочь. — Но ведь ты ее до сих пор… любишь.

— Что?.. — вздрогнул Родон, и ему вдруг не хватило воздуха. — Что ты сказала?..

— Ты любишь ее и… мучаешься. Разве я не вижу?

— Ты слишком много видишь! — резко крикнул он, и его дубленое лицо начало чернеть. — Тогда тоже была весна, — наконец шевельнул он сухими губами, что на людях всегда складывались в презрительную и гордую линию. — И так же степь цвела вокруг города. И была она очень красива. Ох, как она была красива! И надо же было такому случиться!.. — Он хотел было еще что-то добавить, может быть, самое важное, но опомнился и заговорил дальше каким-то чужим голосом: — Я тебе ничего не говорил, и ты ничего не слышала. Матери у тебя нет. И никогда не было. Просто одна женщина тебя когда-то родила. Только и всего. Но она недостойна твоего упоминания. — Поколебавшись, он выдавил из себя: — Она была рабыней своей похоти. Она была… Ее не было, запомни! Никогда не было! — И невесело усмехнулся: — Было Гостеприимное море, и был дельфин, который вынес тебя из моря на своей спине. Вот и все. И не мучай меня.