Сталин подумал — чего ссориться-то? Еще столько в мавзолее рядом лежать! И извинился.
ТЫСЯЧА ВОСЕМЬСОТ ДВЕНАДЦАТЫЙ
К очередной годовщине Отечественной войны 1812 года мы публикуем воспоминания ветерана этой войны, пенсионера и активного общественника, генерал-ефрейтора в отставке П. РЖЕВСКОГО.
* * *
Как сейчас помню, сто восемьдесят семь лет назад я, будучи еще поручиком, стоял со своим полком у Немана, и в аккурат 31 декабря был выпущен с гарнизонной гауптвахты, куда угодил за дуэль со шляхтичем Шпенторпшецким. Наш полковник фон Бокт вкатил мне 10 суток за факт дуэли с сопливым шляхтичем и еще ровно столько же за незастреление оного до смерти. Но в канун Нового года шляхтич Шпенторпшецкий все-таки преставился, и полковник фон Бокт, размягченный проводами старого, 1811 года, скостил мне оставшийся срок, чем подарил возможность встретить 1812-й в кругу своей офицерской семьи.
Погоды (как сейчас помню) стояли чудные. Падал легкий снежок. Из штаба доносился торжественный, как органная фуга, храп полковника фон Бокт и зычный голос ротмистра Буженинова, читавшего в ритме рондо секретные приказы Барклая-де-Толли. На плацу красовалась пышная елка, подле которой полковник выставил пост, дабы игрушек не поперли. У серебрящихся инеем дверей штаба супруга нашего командира, г-жа фон Бокт, завязав платком глаза часовому, целовалась с корнетом Сосискиным. Причем госпожа фон Бокт предлагала лечь в сугроб тут же, а более трезвый корнет Сосискин советовал прежде подстелить ее шубу или хотя бы подложить его высокоблагородие полковника фон Бокт, вытащив оное тело из штаба.
Подставив разгоряченное мечтаниями лицо студеному ветру, я пошел по берегу Немана, где солдатушки 4-го эскадрону, встав шеренгою, мочились в реку, дабы “спортить гадам-хранцузам воду, нехай пьют!” — как сказал мне фельдфебель Колбасов, будучий здесь за старшего. Я поразился патриотизму этого старого, суворовской закалки солдата и записал в книжку, чтоб при случае представить к поощрению в дисциплинарном порядке полтиною или еще чем.
Далее толкнул я дверь офицерского собрания и встречен был бурею оваций. Дал по уху подпоручику Сервелату, неудачно сострившему нечто про незваного гостя и инородцев (ибо при закупке шампанского на меня не рассчитывали). Облобызался с секундантом своим, прапорщиком Холодцовым. А после, по традиции тайного общества, в коем состоял, прострелил висевший в красном углу портрет Государя Императора из пистолета поручика фон Шпрот, ибо мой по нерадивости денщика Митьки так и пролежал разряжон. А полковой любимицы нашей всеобщей, дворянской дочери Марии Никитичны Выменевой, бравой ребятенки, при сем не было.
* * *
И подняли мы бокалы за год наступающий, тысяча восемьсот двенадцатый, и за славу русского оружия. А штаб-ротмистр Батонов, за попадьей приударяющий, пил демонстративно из туфли ее 44-го нумера, пахнущей весьма нехорошо. Оттого и упился он раньше других, под стол свалимшись, где и накрыл его верный денщик Антошка шинелью, чтоб не озяб, а под хавальник тазик подсунул с чинопочитанием. А мы, открымши окна, вдыхали живительное веяние зимы. Слушали с возвышенным чувством скрип вековых сосен. Слушали с гордостью мерную поступь наших часовых, и с тревогою — как на том берегу Немана французы по-своему или еще по-каковски лопочут, нашим 4-м эскадроном всполошенные. Видать, в штабе тоже окна открыли — ибо слышно было, как ротмистр Буженинов, чуть запинаясь, орет секретные приказы Барклая-де-Толли, стараясь положить оные на рифму.
Корнет Ветчинкин предложил поехать в Вильну к актрискам. Но в Вильне нам скоро наскучило, и мы на тройках понеслись назад. Эх, тройка! Птица-тройка! Знать, у бойкого народа ты могла только родиться! Какой русский не любит быстрой езды! — особливо когда за ним официанты гонятся и заплатить по счету из ресторации требуют… Актрисок мы, конечно, с собой захватили. А полковой любимицы нашей всеобщей, дворянской дочери Марии Никитичны Выменевой, бравой ребятенки, при сем не было.
* * *
Приедучи в расположение части, мы прошли строем мимо штаба под мерный, будто марш, храп полковника фон Бокт. Г-жа фон Бокт приставала к часовому и значительно мерзла, ибо в сугробе, в шубу ее завернувшись, спал богатырским сном корнет Сосискин. Ротмистр Буженинов ходил кругами подле них и распевал секретные приказы Барклая-де-Толли на мотив “В лесу родилась елочка”. А 4-й эскадрон продолжал мочиться в Неман на страх супостату, чему дамы подивились немало и сами попробовали. Только не вышло у них по-нашему, по-солдатски, и подпоручик Сервелат показал им, как надо. А фельдфебель Колбасов, будучий здесь за старшего, сказал, что, мол, “ведите нас, отцы-офицера, и мы не токмо в Неман, но и в Нормандию иху тако ж наделаем”. Я поразился патриотизму этого старого, суворовской закалки солдата, и записал в книжку, дабы при случае представить к поощрению в дисциплинарном порядке полтиною или еще чем.
А французы на своем берегу устроили новомодное развлечение под названием “д‛иск-о-тек” — то бишь скачки пеший-по-конному в составе полка, чтоб нашим нижним чинам спать мешать, снижая тем самым их стойкость перед неприятелем. На это я 4-му эскадрону приказал уши заткнуть, а дело свое продолжать, как инициативу, отечеству весьма полезную. А полковой любимицы нашей всеобщей, дворянской дочери Марии Никитичны Выменевой, бравой ребятенки, при сем не было.
* * *
Войдя в офицерское собрание, штаб-ротмистр Сардель первым делом выкинул туфлю попадьихину 44-го нумера, пахнущую весьма нехорошо. Вслед за тем — штаб-ротмистра Батонова, пахнущего сией туфлей. А еще вслед за тем — денщика его верного Антошку, пахнущего штаб-ротмистром Батоновым. А я по обычаю тайного общества, в коем состоял, пульнул в висевший в красном углу портрет Государя Императора из пистолета поручика фон Шпрот, ибо свои пистолеты и денщика нерадивого Митьку оставил в залог в Вильне в сауне “Националь”. Еще малость пробавившись во славу русского оружия, пошли мы на плац к елке. Дамы немало огорчились нехваткою Деда-Мороза, но тут сумел полковник фон Бокт из штаба выползти. В обмен на три поцелуя в лысину и помощь дам в застегивании предметов парадного туалета, он разрешил им к часовому бороду приделать и в тулуп нарядить, чему часовой рад был до кричания “ура!” троекратного. Заместо Снегурочки под елку положили корнета Сосискина в шубе г-жи фон Бокт.
И решили мы наш исконный, православный крестный ход устроить в пику супостатской легкомысленной “д‛иск-о-тек”. Весь полк собрали, окромя 4-го эскадрону, который имел отлучиться, деликатному, но важному делу порученный. Впереди шел ротмистр Буженинов и пел секретные приказы Барклая-де-Толли на мотив хорала рождественского, за ним полз полковник фон Бокт, а позади командира шли мы с актрисками и нижние чины. Попа не нашли, зато попадья пришла и прыгала рядом на одной ноге, жалуясь полковнику, что кто-то туфлю ее почти новую спер 44-го нумера. А полковой любимицы нашей всеобщей, дворянской дочери Марии Никитичны Выменевой, бравой ребятенки, при сем не было.
* * *
Чистый морозный воздух, будто наполненный шелестом ангельских крыльев, оглашало торжественное песнопение секретных приказов Барклая-де-Толли. Тихо падал хлопьями снег, скручиваясь ажурными серпантинами начинающейся метели. Я шел, прижимая твердой рукой пухлый локоток своей Розали и думал о счастье… Разве мог я тогда знать, что этот год перевернет все по-иному, смешает в одной суровой метели все ажурные серпантины и бросит на одну карту меня, мою Розали, фельдфебеля Колбасова, 4-й эскадрон, полковника фон Бокт, Барклая-де-Толли и французов… Увы, мы стояли на пороге грозного испытания!
