Фолкнер - Шелли Мэри Уолстонкрафт

Вскоре они отплывали, и Элизабет пока не знала, поедет ли Невилл с ними. Он взошел на судно, чтобы приготовить все для удобства больного, а она сидела с Фолкнером и ждала его возвращения. Фолкнер лежал у окна, взяв ее за руку и с нежностью глядя на нее; он говорил, как многим ей обязан, и обещал отплатить ей, продолжая жить и стараясь всячески улучшить ее существование.

— Я буду жить, — промолвил он, — я чувствую, что болезнь уходит; я посвящу себя попыткам вознаградить тебя за все тревоги и прогнать тучи, что по вине моей жестокости омрачили твою юность. Твоя жизнь отныне будет безоблачной. Я буду думать только о тебе; все остальное, все, что меня тяготит, мои грехи, в которых я раскаялся, — я забуду об этом сию минуту.

В этот момент вошел незнакомец и приблизился. Элизабет увидела его и произнесла:

— А вот, дорогой отец, человек, которому ты многим обязан, хотя сам об этом не догадываешься: он был добр ко мне и очень тебе помог. Без мистера Невилла я едва ли смогла бы тебя спасти.

Юноша стоял у кушетки, смотрел на больного и радовался, что тот выглядел намного лучше. Фолкнер повернулся к нему; его руки и ноги задрожали, он смертельно побледнел и потерял сознание.

С этого момента его состояние изменилось к худшему; решив, что обморок вызван чрезмерным возбуждением, с которым пациент не в силах совладать, врач испугался, что тот не перенесет плавание; однако Фолкнер, который прежде был безразличен, вдруг загорелся желанием скорее отплыть.

— Перемена места и движение пойдут мне на пользу, — сказал он, — но пусть никто ко мне не подходит и никто со мной не разговаривает, кроме Элизабет.

В какой-то момент речь зашла о том, чтобы Невилл их сопровождал, и Фолкнер пришел в сильное смятение и начал умолять Элизабет не позволять юноше ехать с ними. Бедная девушка, черпавшая поддержку и утешение в обществе нового друга, упала духом, но любое желание Фолкнера было для нее законом, и она безропотно подчинилась.

— Не пускай его ко мне перед отъездом, — велел Фолкнер. — Выполни мое желание, дорогая, но постарайся его не обидеть и не говори, что я так велел; это будет недостойным ответом на оказанную тебе помощь. Поверь, я бы с радостью его отблагодарил, но это невозможно; придется тебе это сделать, прошу, поблагодари его от всего сердца, но я его больше видеть не могу.

Элизабет удивилась его неприязни к юноше и в последней попытке ее преодолеть сказала:

— А знаешь, это тот же мальчик, который заинтересовал нас в Бадене. Но он уже не дикий; правда, боюсь, он так же несчастен, как тогда.

— Знаю, — ответил Фолкнер, — ни о чем меня не спрашивай и больше о нем не упоминай. — Его речь была прерывистой; холодный пот выступил на лбу, и Элизабет, знавшая о терзавшей его таинственной ране, куда более болезненной, чем любое физическое увечье, бросилась его успокаивать. Сомнения остались, но она больше думала не об удовлетворении своего любопытства, а о том, чтобы не причинять Фолкнеру боль, и решила никогда больше не упоминать при нем о Невилле.

Им предстояло отплыть на рассвете; вечером новый друг пришел прощаться. Элизабет избегала разговора о совместном путешествии и настояла, чтобы утром он не приходил и не провожал их. Хотя она была любезна и попрощалась с ним с теплотой, чтобы он не обиделся, он все же угадал, что его не хотят видеть, и это усугубило его меланхолию, хотя подсознательно он чувствовал, что так будет лучше. Элизабет передали, что он пришел, и она покинула Фолкнера и вышла к нему. Прощаться было тяжело; она знала, что больше его не увидит, и понимала, что их расставание не случайно, а произошло по воле ее отца, который в будущем, возможно, снова попытается вмешаться и их разлучить. Когда она вошла, юноша стоял у окна и смотрел на море, раскинувшееся внизу, спокойное, как озеро, и синее, как склонившийся над ним полночный небосвод. Был мягкий, приятный и бархатистый июльский вечер, но лицо Невилла являлось полной противоположностью безмятежной природе. Его глаза казались колодцами бездонной грусти. Опущенные веки придавали глазам выражение неотразимой кротости, отчего их меланхоличная серьезность сделалась еще прекраснее. Кожа его была оливковой, но такой нежной, что под ней просматривались все жилки. Полные изящные губы свидетельствовали о пылкости и чувствительности его нрава; стройное молодое тело, казалось, сгибалось под тяжестью дум и печали. Сердце Элизабет забилось чаще, когда она приблизилась и встала рядом. Оба молчали, но он взял ее за руку, и они почувствовали, что слишком сильно жалеют о предстоящем расставании, чтобы ограничиться формальной благодарностью и прощанием.

— При мысли, что я вас больше не увижу, — промолвил Невилл, словно отвечая на ее вопрос, хотя она не произнесла ни слова, — я очень расстроился, но чувствую — уверен, — что так будет лучше. Вы не знаете, что за ужасные мысли обычно мной владеют, и не знаете причину, почему жизнь для меня — нежеланная обуза. Это не новое чувство — оно сопровождает меня с десяти лет. Раньше, когда я еще не умел сдерживать его и им управлять, это было невыносимо; потому в детстве я был обречен на одиночество, ибо вид людей вызывал у меня отвращение и я гневался на Господа за то, что тот меня создал. Сейчас это прошло; нет, скажу больше: сейчас у меня есть цель, священная миссия, которую я должен исполнить, невзирая на все препятствия, даже если это кажется невыполнимым. Бывало, я сталкивался со сложностями и боялся, что ничего не добьюсь; я отчаивался, но никогда, пока не встретил вас, не получал удовольствия ни от чего, кроме следования своей цели. Рядом с вами я порой забывал о себе и даже почти забыл о своем предназначении, а это неправильно. Я должен вновь взвалить свою ношу и ни на шаг не отклоняться от данного самому себе обещания — достичь успеха, даже если ради этого придется умереть.

— Не говорите так, — ответила Элизабет, глядя на него со смесью жалости и восхищения. Его лицо выражало гордость и печаль — лицо человека, который много выстрадал. — Если ваша цель благородна — а я в этом не сомневаюсь, — вас непременно ждет успех или награда за старания, равноценная успеху. Мы снова встретимся, и я еще увижу вас счастливым.

— Когда это случится, мы обязательно встретимся; я найду вас хоть на краю света, — заявил он даже с большей горячностью, чем обычно. — До тех пор я постараюсь не видеться с предметом своего интереса и не возобновлять нашу дружбу, которой лучше закончиться здесь и сейчас. Вы слишком добры и милы и не должны расстраиваться при виде моих страданий, а я буду страдать, пока моя миссия не будет выполнена. Даже сейчас я жалею, что встретил вас, хотя это чувство обусловлено моей дурацкой гордостью. Скоро вы снова услышите мое имя и, если еще не знаете мою несчастную историю, узнаете ее и увидите, как мне сочувствуют; вы поймете почему и тоже станете меня жалеть. Я бы хотел избежать даже вашего сочувствия — вообразите же, насколько мне тяжко получать его от других, — и все же я вынужден принимать его или сторониться людей, что я и делаю. Но это изменится. Уверен, однажды я смогу избавиться от лежащего на мне клейма. Эта уверенность, эта абсолютная оптимистическая вера помогла мне измениться; мои детская несдержанность и свирепость сменились стойкостью и решимостью.

— Да, — отвечала Элизабет, — помню, я однажды видела вас в Бадене — много лет назад, когда была еще маленькой девочкой. Вы же были там четыре года назад? Помните, как вы упали с лошади и вывихнули руку?

Лицо Невилла исказилось, будто ему в голову пришла странная и безумная мысль.

— Помню ли я? — воскликнул он. — Да! Помню прекрасную девочку… я тогда подумал, что так могла бы выглядеть моя сестра, если бы я не был одинок, если бы судьба — жестокая, неумолимая, ужасная судьба — не лишила меня ее, как лишила всего остального — всего, благодаря чему мое раннее детство напоминало рай. О да, я помню; значит, я снова встретил вас — ту, кого втайне называл сестрой! Не странно ли это?

— Вы правда называли меня так? — сказала Элизабет. — Ах, если бы вы знали, какие странные мысли тогда приходили мне в голову; я хотела, чтобы мой отец стал вам другом вместо того, другого, о котором так нелестно отзывались — возможно, несправедливо…