Фолкнер - Шелли Мэри Уолстонкрафт

Тут он снова помрачнел, потупился, и лицо его сперва исказилось отчаянием, а затем стало гордым, даже ожесточившимся, и он пуще прежнего напомнил ей того мальчика из Бадена.

— Лучше вам не знать о зле, что меня преследует, — продолжил он, — ни к чему и вам терпеть унижение и бесчестье, провоцирующие в человеке ненависть и презрение к миру. Прощайте; мне жаль вас покидать, но я чувствую, что это к лучшему. Мы еще встретимся в более счастливое время, и вы вспомните, что когда-то мы были знакомы. Храни вас Бог — вас и вашего дорогого отца; уверен, Господь вас не оставит! Мы встречались уже дважды; третий раз, если верить примете, станет испытанием нашей дружбы, а до тех пор — прощайте.

На этом они расстались. Если бы мысли Элизабет не были всецело заняты заботами о Фолкнере, она бы сильнее переживала из-за разлуки и больше размышляла о загадочном проклятье, омрачившем жизни единственных двух людей, приоткрывших ей свою душу и сокровенные чувства. Но она вернулась к постели отца и своим страхам и уже через несколько минут забыла о том, что недавно занимало ее мысли, поскольку любовь к Фолкнеру и уход за ним не оставили в ее душе места для других переживаний.

Глава XIII

С этого момента их путешествие складывалось более благоприятно. До Лиона доплыли без происшествий; далее отправились в Базель, снова воспользовавшись речным транспортом, так как трястись на ухабах в экипаже больному было вредно. По Рейну они дошли до Роттердама, где сели на корабль и наконец вернулись в Англию, где отсутствовали четыре года.

Чем дальше они продвигались на север, тем менее опасным становилось их путешествие, поначалу рискованное и внушавшее страх. В плавании по Рейну Фолкнер с приемной дочерью наконец провели несколько спокойных и счастливых часов, сравнивая окружающие пейзажи с другими, увиденными в далеких странах, и вспоминая события, случившиеся много лет назад. Фолкнер старался ради Элизабет — та много выстрадала, он причинил ей столько горя, пытаясь освободиться от тяжкого бремени жизни, и теперь раскаивался, что играл с глубочайшими струнами ее души, а потому пытался вызвать у нее приятные чувства, более свойственные ее возрасту. На него также повлияло выздоровление: он ощущал приятную расслабленность; вернулось спокойствие, которого он не испытывал уже давно.

Элизабет тем временем думала не только об отце; другие предметы занимали ее мысли. Она часто вспоминала Невилла, и, хотя представляла его грустным, воспоминания о нем были ей приятны. Он отнесся к ней с добротой и сочувствием и очень ей помог, а его поэтичная угрюмость наделяла размышления о нем особым очарованием. Она вспоминала не только их разговоры, но также думала о причинах его печали; с ним явно была связана какая-то загадка, и это пробуждало ее глубокое любопытство. Такой юный и такой несчастный! И он был несчастен с самого детства; в их прежнюю встречу, когда он бродил один в эльзасских холмах, он был еще печальнее. Почему? Элизабет попыталась вспомнить, что говорила о нем мисс Джервис, но вспомнила лишь, что он рос без матери, а его отец был суров и жесток.

Почему, когда природа так пышна и жизнерадостна, и жарким летом сады и луга утопают в красоте и великолепии, и даже облака наслаждаются, паря высоко в небесах, в душе человека поселяется грусть? Грусть, которую не могут развеять теплые ветра, изумрудные пейзажи и вьющаяся среди зелени река? Она думала об этом, глядя, как Фолкнер лежит на палубе с мрачным чело́м и смотрит в пустоту, будто перед его внутренним взглядом разворачивается душераздирающая трагическая картина; но она привыкла к его меланхолии, ведь он всегда печалился, сколько она его помнила, и до того, как они встретились, прожил долгую жизнь, полную трагических событий, в которых, если верить его словам, сам был виноват. Но Невилл — такой юный и невинный, пострадавший в детстве не за свои грехи, не совершавший ничего, что могло бы стать причиной бедствий, — неужели для него не было спасения? И неужели сочувствия и дружбы недостаточно, чтобы залечить его рану, ведь молодой ум гибок и отзывается на доброту? Она вспомнила, как он говорил, что у него есть цель и он полон решимости ее достичь; если это произойдет, он будет счастлив; несомненно, то была благородная цель, ведь его ласковые глаза сияли, когда он говорил о ней, а лицо светилось гордостью, когда он представлял свой будущий триумф. Она сопереживала ему всем сердцем и искренне молилась за его успех, не сомневаясь, что Господь будет благоволить душе столь чистой и щедрой.

Полувздох-полустон вернул ее мысли к Фолкнеру; она подошла к нему. Оба они страдают, подумала она, — может, это их связывает и оба обретут успокоение, достигнув своей цели? Она не догадывалась, что между ними существует настоящая связь, таинственная и нерушимая; и, молясь за успех одного, она тем самым приближает крах другого. Темная пелена незнания затуманивала ее взгляд и пока была непроницаемой; она не знала, что, когда эта пелена спадет — а это вскоре должно было случиться, — ей придется выбирать между противоречивыми обязательствами, подвергнуться грозному натиску чувств и увидеть, как жизнь окрашивается в мрачные оттенки, которые пока, не затронув ее, пятнали существование двух людей, вызывавших у нее наибольший интерес.

Они прибыли в Лондон. Фолкнер окончательно излечился от лихорадки, но рана мучила его, болела и грозила опасными осложнениями. Пуля задела кость; сперва врачи этого не заметили, затем прописали неправильное лечение, и теперь начались симптомы отслойки; страдал он страшно, но терпеливо сносил мучения и воспринимал их как расплату за грехи. Угрызения совести довели его сначала до желания умереть, потом он решил жить, хотя был сломлен и уничтожен, — жить ради Элизабет, пусть даже эта жизнь будет полна страданий. Разве имел он право умереть теперь, когда их судьбы связаны? Лондонский воздух не способствовал выздоровлению больного, зато в Лондоне находились именитые хирурги. Фолкнер и Элизабет поселились на живописной вилле в Уимблдонском парке; та стояла в саду и обладала всеми прелестями небольших загородных английских домов: была ухоженной, уединенной и комфортабельной. Хотя Элизабет провела в путешествиях много лет, она, как всякая женщина, любила домашний уют. Она с радостью занялась обустройством дома, привнеся в него тысячу маленьких деталей, которые вроде бы ничего не значат, но придают жилищу изящество и жизнерадостность.

Они стали вести спокойную жизнь; их связывали дружба и взаимное доверие, источник тысяч приятных бесед и счастливых часов. Лишь одно было под запретом: имя Невилла никогда не упоминалось в доме, и, вероятно, по этой причине Элизабет все чаще думала о нем, оставаясь в одиночестве. Человек теряет любопытство к любой теме, даже самой интересной, стоит между делом ее обсудить; если же тему намеренно замалчивать, та покрывается загадочным туманом неопределенности и только подбрасывает пищу воображению. Любые другие предметы отец и дочь обсуждали открыто, и Фолкнер не подозревал, что в душе Элизабет крепнет невысказанный интерес, взращенный запретами и секретностью.

Элизабет привыкла бояться смерти самых дорогих ей людей и часто размышлять о ее близости; эта привычка приоткрыла ее уму священные тайны существования, заставила думать о возвышенном и усмирила нрав; в беседе она всегда проявляла живое любопытство, и поскольку они вели жизнь уединенную и лишенную будничной суеты, монотонную и безмятежную, то в разговорах касались тем, выходящих за пределы повседневности и грубой рутины. Фолкнер не мог похвастаться такой же тонкостью ума, но отличался наблюдательностью, острой памятью и хорошо умел выражать и описывать мысли и чувства; он возвращал Элизабет с небес на землю и облекал плотью ее призрачные фантазии. Когда они читали о героях старины или разбирали поэтические сюжеты, она рассуждала о морали, философствовала на темы жизни и смерти, религии и добродетели, а он сравнивал прочитанное с собственным опытом, подвергал сомнению существование подобных героев в реальной жизни и приводил настоящие примеры человеческих характеров, напоминающих или, напротив, не похожих на персонажей книг.