Райский сад - Хемингуэй Эрнест Миллер

Она вернулась в большую комнату, подошла к зеркалу и, критически глядя на себя, расчесала волосы.

— Давай позавтракаем в постели, — сказала она. Закажем шампанское, если это не слишком безнравственно? В баре было два хороших сорта — лансонское и «Перье-Жуэ». Можно, я позвоню?

— Да, — сказал он и пошел в душ. Перед тем как открыть кран, он услышал, как она говорит что-то по телефону.

Когда он вошел, она чинно сидела в постели, опершись спиной на две аккуратно взбитые подушки, и еще две подушки лежали в изголовье кровати для него.

— Ничего, что я с мокрой головой?

— Она чуть влажная. Ты же вытерла волосы полотенцем.

— Хочешь, я укорочу их спереди еще? Я могу сделать это сама. Или ты поможешь.

— Мне больше нравилось, когда они закрывали тебе глаза.

— Может быть, они отрастут, — сказала она. — Кто знает? Глядишь, и нам наскучат классические формы. А сегодня будем на пляже весь день. Заберемся подальше и, когда все уйдут обедать, позагораем как следует, а потом, как проголодаемся, поедем в Сан-Жан в баскский бар. Но сначала на пляж. Нам это просто необходимо.

— Хорошо.

Дэвид пододвинул поближе стул и взял ее за руки. Она подняла на него глаза и сказала:

— Два дня назад я все поняла, а потом из-за абсента все перевернулось в голове.

— Знаю, — сказал Дэвид. — Ты не виновата.

— Но с этими газетными вырезками я обидела тебя.

— Нет, — сказал он. — Ты хотела, но у тебя не получилось.

— Прости меня, Дэвид. Пожалуйста, верь мне.

— Все мы не ангелы. Ты же не нарочно.

— Нет, — сказала она и покачала головой.

— Все хорошо, — сказал Дэвид. — Не плачь. Все хорошо.

— Я никогда не плачу, — сказала она. — Но не могу сдержаться.

— Я понимаю, и ты прекрасна, когда плачешь.

— Нет. Не говори так. Я раньше не плакала, да?

— Никогда.

— Ты не против, если мы проведем здесь еще два дня и позагораем? Мы ведь почти не купались, и будет глупо уехать отсюда и даже не искупаться. А куда поедем потом? Мы еще не решили? Придумаем вечером или завтра утром. Куда бы ты хотел?

— Нам везде будет хорошо, — сказал Дэвид.

— Может быть, так и сделаем.

— Мест хватит.

— Хорошо быть одним, правда? Я все упакую как следует.

— А что нам нужно? Сложить туалетные принадлежности и два рюкзака.

— Уедем утром, если хочешь. Я не хочу мешать тебе.

В дверь постучали.

— «Перье-Жуэ» не осталось, мадам, — сказал официант, — я принес лансонское.

Она перестала плакать, но Дэвид еще держал ее руки в своих.

— Я все понимаю, — сказал он.

Глава шестая

Утро они провели в музее «Прадо» и теперь сидели в прохладе старинного ресторанчика, в доме с толстыми каменными стенами. Вдоль стен стояли бочонки с вином. Столы были старинные, тяжелые, а стулья — истертые. Свет проникал через дверь. Официант принес два стакана лансанильского вина, привезенного из южных долин, что неподалеку от Кадиса, тонко нарезанный jambon serrano, 8 для приготовления которого свиней откармливают желудями, ярко-красные острые колбаски и какие-то еще более острые, темного цвета, колбаски из городка Вик с анчоусами, чесноком, вымоченными в чесноке оливками и зеленью. Они съели все и запили легким вином с привкусом ореха.

На столе перед Кэтрин лежал учебник испанского языка в зеленой обложке, а перед Дэвидом — стопка утренних газет. День был жарким, но в старинном здании было прохладно.

— Вам подать gazpacho 9? — спросил официант и подлил им еще вина. Это был совсем пожилой человек.

— Думаете, сеньорите понравится?

— Проверьте, — мрачно сказал официант, точно речь шла о кобыле.

Блюдо подали в большой миске. Хрустящие кусочки огурца, помидоры, чесночный хлеб, зеленый и красный перец и лед плавали в приправленной перцем жидкости, похожей на смесь растительного масла с уксусом.

— Это же овощной суп, — сказала Кэтрин. — Как вкусно!

— Это gazpacho, — сказал официант.

Они выпили вальдепеньясского вина, которое быстро пьянило после лансанильского, временно нейтрализованного gazpacho. Все вместе ударило в голову.

— Что это за вино? — спросила Кэтрин.

— Африканское, — сказал Дэвид.

— Недаром говорят, Африка начинается за Пиренеями, — сказала Кэтрин. — Помню, я поразилась, услышав это впервые.

— Сказать легко, — сказал Дэвид. — На самом деле все не так просто. Пей вино.

— Откуда же мне знать, где начинается Африка, если я никогда не была там? Все так и норовят тебя надуть.

— Не сомневайся. Африку видно сразу.

— Уж Страна-то Басков точно не похожа на Африку, во всяком случае, как я ее себе представляю.

— Астурия и Галисия тоже не похожи, но чем дальше от побережья, тем больше это напоминает Африку.

— А почему никто никогда не писал эту страну? — спросила Кэтрин. — На всех картинах только Эскориал на фоне гор.

— Вокруг сплошь одни горы, — сказал Дэвид. — Никто не хотел покупать картины Кастилии, такой, как ты ее видела. Здесь не было пейзажистов. А художники писали только то, что им заказывали.

— Кроме «Толедо» Эль Греко. Ужасно, такая прекрасная страна, и не нашлось хороших художников написать ее, — сказала Кэтрин.

— Возьмем что-нибудь после супа? — спросил Дэвид.

К ним подошел хозяин ресторанчика, грузный, с квадратным лицом, коротышка средних лет.

— Он хочет, чтобы мы взяли что-нибудь мясное.

— Hay solomillio muy bueno, 10 — настаивал хозяин.

— Нет, спасибо, — сказала Кэтрин. — Только салат.

— Ладно, хотя бы выпейте немного, — сказал хозяин и, открыв кран бочонка, стоявшего за стойкой бара, наполнил кувшин.

— Пожалуй, мне не надо пить, — сказала Кэтрин. — Прости, я так разболталась. Извини, если наговорила глупостей. Вот так всегда.

— Ты очень интересно рассуждаешь, особенно для такого жаркого дня. Вино развязало тебе язычок?

— Но совсем не так, как после абсента, — сказала Кэтрин. — Ничего опасного. Я начала новую, добропорядочную, жизнь и теперь читаю, стараюсь познать окружающий мир и поменьше думать о себе, и я попытаюсь так держать, но вряд ли нам следует оставаться в городе в такое время года. Может быть, уедем? По дороге я видела столько прекрасного и хотела бы все нарисовать, но я не рисую и никогда не умела. А еще не знаю, столько интересного я могла бы писать, но даже письма у меня толком не получаются. До приезда в эту страну я и не думала стать художницей или начать писать. А теперь меня точно гложет что-то, и я ничего не могу поделать.

— Пейзаж есть пейзаж. И делать с ним ничего не надо. И «Прадо» есть «Прадо», — сказал Дэвид.

— Существует только то, что мы видим, — сказала она. — И я не хочу, чтобы я умерла и все исчезло.

— Ты запомнишь каждую милю нашего пути. Желтую землю, и седые горы, и гонимую ветром соломенную сечку, и длинные ряды сосен вдоль дороги. Ты запомнишь все, что видела и что чувствовала, и все это твое. Разве ты не запомнила Ле-Гро-дю-Руа или Эг-Морт и долину Камарг, которую мы исколесили на велосипедах? Все это останется.

— А что будет, когда я умру?

— Тогда не будет тебя.

— Но я не хочу умирать.

— Тогда живи, пока живется. Смотри, слушай и запоминай.

— А если не смогу запомнить?

Он говорил о смерти так, словно она ничего не меняла. Женщина выпила вино и посмотрела на толстые стены с зарешеченными окошками, выходившими на узкую улочку, где никогда не было солнца. А в открытую дверь видна была сводчатая галерея и яркий солнечный свет на стертых булыжниках площади.

— Опасно выходить за пределы своего мирка, — сказала Кэтрин. — Пожалуй, я вернусь в свой, наш мирок, который я выдумала. Я хочу сказать, мы выдумали. Я там пользовалась большим успехом. Прошло всего четыре недели. Вдруг мне опять повезет? Принесли салат, и теперь они не видели ничего, кроме зелени на темном столе да солнца на площади за сводчатой галереей.