Переживая прошлое (СИ) - Косачев Александр Викторович

– Эй, – произнесла Арина, щелкая пальцами, – ты уставился на мою грудь!

– Ой, извини, задумался, – ответил я, внушая себе, что она моя дочь, нельзя даже думать о ней. Я понимал, что мысли – предвестники действий, и поэтому купировал себя на ранней стадии патогенеза.

– Тебе нужно отдохнуть, ты ведь не отдыхал уже очень долго.

– Меня некому подменить, – ответил я, отводя взгляд от Арины, чтобы случайно не начать думать о том, как я к ней прикасаюсь.

– Ты лучше о себе подумай. Никуда не денутся твои пациенты. Все, что они видят – это белые стены, кровать, туалет и столовка.

– Они выходят на прогулку.

– О, да! Свобода!

– Ты не хуже меня знаешь, что им тут безопаснее, – ответил я.

– Запирать человека в клетку, но от кого? Пора признать, что мы стремимся спрятать инакомыслящих людей, чтобы они не напоминали нам о том, что наша система ценностей больна. Существование законов говорит о несостоятельности системы. Существование психиатрических больниц – о том, что сами ценности изначально порочны. Нас воспитывают больными и уводят к аморфным целям, чтобы лишить всего. Эпоха средневековья в 21 веке не может быть здоровой только потому, что у нас нет желания пробовать новое! Мы его боимся! Нас воспитали в страхе! Не послушаешься родителей – получишь ремня. Для ребенка это очень веский довод не исследовать мир!

– Ой, доченька, – улыбнулся я, опираясь на кресло, – а ты-то почему думаешь иначе?

– А ты меня не сдерживал в знаниях и ничего не навязывал, старался соблюдать нейтралитет и поступил правильно. Спасибо тебе за это, – она обняла меня и поцеловала в щеку. Я же оставался неподвижным, боясь навредить Арине или начать желать ее. Мои чувства смешались, я находился в пограничном состоянии между животным и человеком.

Перенесенные психотравмы породили девиации различного уровня, от этого сильно пострадало восприятие, которое и без того не было радужным. Живя второй раз, любой бы начал сомневаться в ценностях общества, ведь возвращаясь в ту же самую жизнь, человек получает, как минимум, один ответ: устои общества не истинны. А если не истинны, то зачем ограничивать себя псевдоморалью и фиктивной нравственностью?

Так я думал и оттого вступал в конфликт с самим собой. Привычные стереотипы боялись новой роли, которую прошлая роль глубоко осуждала.

Глава XIX

На Арину я наложил табу: любая мысль о ней становилась враждебной. Я надеялся, что это поможет мне не поддаться разврату, но в отношении остальных я себя не сдерживал. Глеба я сразу же напичкал психотомиметическими средствами. Внешне это выглядело так, будто бедный папаша свихнулся после смерти единственной дочери. Никто ничего не заподозрил. Да и кто мог? Санитары, мягко говоря, несведущие в психиатрии, медсестры не так просвещены, а тем психиатрам, что находятся в других отделениях, своих дел хватало и разбираться в чужих за те деньги, что им платят, они не собирались. Всем было плевать, и даже если бы кто-то что-то узнал, ничего бы не изменилось. Никому нет дела до этих больных. Они просто оставлены на произвол нравственности персонала, который не отличается этическими высотами. Среди санитаров много бывших зеков, таких же больных, и прочих, кому особо не хочется утруждаться и сложно найти другую работу.

Глеба я определил на ночь в одиночную палату, где его привязали к кровати. Разумеется, я не мог оставить его без личного внимания. Персонал я отправил домой, а ночью, когда все ушли, навестил Глеба. Впервые в психиатрической больнице были только больные. И ужасно было то, что в здании, полном безумных, имел узаконенную власть один из них.

Зайдя в палату, я почувствовал прохладный воздух. В нем привычно пахло хлоркой и сладковатым, чуть приторно-уксусным душком, которым воняют старики. Глеб лежал, уставившись в потолок. Действие галлюциногена уже закончилось, и он находился в депрессивном состоянии, полном безразличия и тоски.

– Ну что, Глебушка, – произнес я, ставя пакет со всем необходимым на стул, – готов полюбить эту ночь?

– Ты свел мою дочь с ума, теперь сведи и меня! – жалобно произнес он.

– Не-е-ет, – протяжно произнес я, – Сюзанна не заслуживала смерти. Я не хотел ее убивать, и ее смерть не более чем случайность. А вот ты – другое дело. Ты забрал у меня женщину, которую я любил. Пусть и не всегда ценил, но это уже дело другое, – сказал я, достав шприц с галлюциногеном. – Сейчас тебе станет лучше. Через две-три минуты ты почувствуешь прилив сил, тебе станет очень хорошо, захочется жить и любить весь мир.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Глеб.

– Не думай, зачем. Просто почувствуй, – произнес я, включая песню и при этом пританцовывая. – Сюзанна пела эту песню, прежде чем утонула. Правда, хорошая? – спросил я, выпивая кофе.

– Прости за жену, – произнес он, и из его глаз потекли слезы.

– А куда бежать? Да куда идти? Только снег и дождь на моем пути, – пел я, игнорируя его покаяние.

– Не надо, пожалуйста! – умолял он.

– Аня вам больше сотни раз кричала, но вы ее насиловали! – не выдержал я. – А теперь «не надо»? Не надо?! Вы не остановились, когда она захлебывалась вашей…, – я не смог выговорить. В горле встал ком, на глаза накатили слезы, тело пронзил жар. В порыве ярости я бросился к нему: – И что вы сделали? А? Что сделали? – кричал я. А Глеб, уже довольный, смотрел в потолок. Потом, увидев меня, повернулся и сказал:

– Шарики!

– Я тебе покажу шарики! – разошелся я. Понимая, что некоторое время он еще будет счастлив, я отправился умыться, чтобы немного успокоиться.

В зеркале я увидел человека, который выглядел обреченно. Глаза были тусклыми, положение бровей создавало иллюзию злости, а скулы, которые выделялись на тощем лице, придавали зловещий вид и явно отражали внутренние страдания. В голове была только злость и какие-то извращенные мысли, в которых давно не было человека, когда-то пришедшего в эту жизнь и готового ее исследовать. Достав из кармана смартфон, я нашел фотографию, где я обнимал Аню и, довольный, смотрел на нее, а она положила голову мне на плечо. Я улыбнулся и провел пальцем над экраном, словно пытаясь дотронуться. Затем всмотрелся в фотографию, пытаясь почувствовать тот момент, но вместо тепла и любви почувствовал жуткую злость. Рука, которой я держался за раковину, дернулась, меня шатнуло к зеркалу, и я увидел себя очень близко. На секунду мне показалось, что неожиданно я разглядел свою душу, состоящую из пустоты. Ступор, страх, затем снова злость, громкое дыхание, частый пульс и сильные удары сердца, которые, казалось, могли сломать грудную клетку. Я фыркнул и отправился к Глебу. Зайдя в комнату, я схватил молоток и ударил им ему по ладони. Глеб вскрикнул, его лицо резко изменилось. Теперь вместо радости оно отражало страх. Затем я достал ноутбук, включил видео и выкрутил звук на полную громкость. В комнате раздались Анины стоны и радостные голоса насильников. Я отвязал левую ногу Глеба и привязал голень к правой ляжке. Затем взял молоток за железную головку, а рукоятку начал засовывать ему в анус. Он закричал, начал часто дышать и плакать, лицо его покраснело. Видно было, как он напрягся: на виске его проступила вена.

– Приятно тебе, тварь? Приятно?! – кричал я, а сам чувствовал какое-то странное ощущение, будто я наблюдаю за происходящим со стороны. Казалось, что это делаю не я, а тело само управляет своими движениями. Возбуждения я не испытывал, была только злость и жуткая ненависть. Синяков я не мог оставлять, потому что меня могли привлечь к ответственности. Поэтому я был ограничен в действиях.

Помучив Глеба какое-то время, я утихомирился и уже начал было собирать вещи, но увидел, как они мочились на бесчувственную Анну, притом смеялись так, будто это было настолько забавным, что доходило до безумия. Не выдержав, я вскочил на кровать, расстегнул ширинку и начал мочиться на Глеба. Кофе как раз помогло, оно всегда являлось мочегонным.

И вот дело было сделано. Я собрал вещи, полил Глеба холодной водой из шланга и все убрал так, будто ничего не было. Он лежал, что-то мыча, а я выключил свет и оставил его один на один с темнотой. Сам же обошел отделения и убедился в том, что все в порядке. Пока я ходил по женскому отделению, мне захотелось секса. Не желая сопротивляться самому себе, я разбудил одну молодую девушку лет двадцати и повел ее в душевую. Там с потолка свисала цепь с резиновыми крепежами, чтобы можно было мыть тех больных, которые не могут самостоятельно стоять.