Гоша отпустил моё плечо и пошёл вперёд по опушке леса. По опушке леса?
– А где мы? – изумлённо спросил я.
– Не узнаешь? – довольно спросил Гоша. – Я подумал, что дорога от перекрёстка до дома слишком коротка и не слишком живописна. А тут – другое дело. Может ли быть что-то красивее этих ёлок? – он ласково погладил разлапистую пышную ветку по жёсткой хвое.
Вот туда, – Гоша указал на склон чуть в стороне, – вы с мамой ходили за ягодами, а с папой – за грибами. А вот там, за теми кустами можжевельника, спрятался Женька, когда – помнишь? – вы с мамой его потеряли и ты в первый раз в своей жизни испугался за другого человека. Помнишь, что о чём ты просил меня тогда? А я помню прекрасно. «Пусть лучше я, а не Женька».
Я налился краской так, что стало жарко. Я хорошо помнил тот случай, когда я, сам ещё мелкий, вдруг подумал, что Женьку больше не увижу. Как я бегал по всей поляне, с затаёнными слезами выкрикивая имя брата, ругая все на свете: эти дурацкие ягоды, высокую траву, щупальцами сплетающуюся вокруг ног, Женьку, который не отзывался, маму, взявшую мелкого с собой в лес… Потом я ещё много раз повторял эту фразу – «Пусть лучше я, а не Женька» – когда он болел, когда качели случайно прилетели ему по голове, когда он забил гвоздь почти себе в палец…
– Да, помню, – глухо ответил я. – Зачем мы здесь?
– Ни за чем. Просто хочу, чтобы ты вспомнил. Вместе со мной.
Я промолчал, не зная, что ответить. Хоть все было уже давно, года два назад, вспоминать это все равно было неприятно. Особенно потом, когда я понял, что мама не очень-то и переживала, прекрасно зная, что Женька просто играет и наверняка сидит где-нибудь под кустом или в траве, пока я в нарастающей панике ношусь по поляне, топча ягоды и заглядывая под каждый лист.
– Может быть, мама и не переживала, – беззаботно откликнулся Гоша, – главное во всём этом – то, как переживал ты. Эти твои слова – «Пусть лучше я, а не Женька» – ведь это то, что и есть ты.
– Ты читаешь мои мысли? – тут же смутившись, пробормотал я. – Не делай так, пожалуйста.
– Твои мысли – всегда с тобой и принадлежат только тебе, я на них не покушаюсь, – спокойно ответил Гоша, – но я слышу все, что ты говоришь мне. Видимо, эту мысль ты тоже адресовал мне.
Я снова промолчал. Мы шли по тихо и мирно хрустящему, как дед, разминающий свои кости, сухостою вдоль ручья. Пружинистая мягкая земля под ногами была сырой, и, если бы не высокие резиновые сапоги, я бы уже вымазался в грязи с ног до головы. Над головой то и дело шныряли довольные ярким весенним солнцем воробьи и с шумным чириканьем клевали дикую яблоню чуть в стороне. Так и хотелось лечь на мягкую сухую траву и, забыв обо всем на свете, смотреть до рези в глазах в голубое небо и больше никогда не думать о том, что же нужно говорить Богу при личной встрече.
Гоша ухмыльнулся, но промолчал, а я снова смутился и залился краской.
– Слышал, что тебе сегодня в столовой повезло, – видимо, сжалившись надо мной, начал Гоша, – ну и как это – наконец почувствовать себя обычным человеком?
– Ещё спрашиваешь! Да это лучшее, что было со мной в жизни! – облегчённо ляпнул я, обрадовавшись, что больше не надо придумывать, что сказать.
– Прямо-таки лучшее? – ехидно осведомился Гоша.
– Конечно! Я ж об этом лет с семи мечтал! – я вдруг вспомнил физиономию Тёмы, когда тот увлечённо пытался рассмотреть оранжевый соус на своём носу, и прыснул. – Ты бы видел Тёмкину морду! У него так подгорело от слипшейся лапши, что он даже про моё купание в луже забыл! – я счастливо рассмеялся. – Эх, хорошо все-таки, что ты на моей стороне, а не на его! Я уж думал, от этой чёртовой лужи уже никогда не отмыться…
– Вася, – перебил вдруг Гоша, – а с чего ты решил, что я не на его стороне?
Я тут же заткнулся, недоуменно посмотрев на него. В смысле, с чего?
– Э… ну ты же мне помог… Я думал…
– Я не помогал тебе. Ещё раз, Вася – я никому никогда не помогаю. И ещё раз – вчера ты сделал свой выбор – и теперь несёшь за него ответственность. Точно так же, как и Тёма несёт ответственность за свой.
– Но…
– Конечно, я на твоей стороне. Но я и на стороне Тёмы. Вы оба дороги мне одинаково. Как дорого мне и каждое ваше решение.
Я на всякий случай разулыбался – мало ли что, вдруг это его божественная шутка.
– В смысле – на стороне Тёмы? Он же… Это же Тёмка! Как ты можешь быть на его стороне?
– А что не так? – картинно-непонимающе захлопал ресницами Гоша.
Нет, кажется, он не шутит. Он что, совсем не понимает?
– Что не так? – переспросил я. – Ну, например, то, что Тёмка и его бешеные собаки скинули рюкзак Настьки Ковтун с моста прямо в реку? А Ваньку Тарасова, которого они же избили совсем ни за что? А то что из-за этого дебила в школе на переменах вообще никто в коридор не выходит, даже, блин, директор! А если бы не ты, мне бы эту дурацкую лужу припоминали до конца жизни! Тёмка, наверное, от счастья прыгал, когда меня увидел! Почему ты на его стороне?! Это несправедливо! Он же… – я попытался подобрать слово, чтобы Гоше все сразу стало понятно, – злой…
Гоша снова ухмыльнулся, а мне вдруг захотелось стукнуть его по лбу, чтоб больше не ухмылялся.
– Друг мой Василий! – добродушно начал Гоша. – Во-первых, – он выразительно посмотрел на меня, – у меня к тебе вопрос: вчера, когда я тебе рассказывал, кто, собственно, я такой, ты что, выходил в туалет в самом ответственном месте? Потому что я прекрасно помню, что я тебе говорил: Я – не бог Справедливости. Я не бог Добра. Я не могу восстановить добро и справедливость. А знаешь, почему? Да потому что не я их попирал! Запомни, Вася, что я не несу за собой шлейфом из ангельских крыл вечное счастье, мир и дружбу. А во-вторых, чтобы так смело говорить, что Тёмка злой, надо его хорошо знать, ты не находишь?
