Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич

— Свой на своего? — ехидно прошелестел Кориков. — По совести ли сие?

— Да! — громыхнул полным голосом Флегонт и с такой силой толкнул высокую тяжелую дверь, что только что подошедший к ней с той стороны Тимофей Сазонович не успел увернуться и от удара в плечо отлетел на добрую сажень, растянувшись на полу. Флегонт прошел мимо, не заметив его.

— Сатюков! — донесся голос Коротышки.

— Здесь! — браво откликнулся Тимофей Сазонович и, приоткрыв дверь, просунул голову в кабинет. Коротышка сделал знак, чтоб Сатюков остался в приемной, и сам вышел к нему.

— Быстренько перекуси и сюда. Повезешь Пахотина в Яровск. Ненадежный и коварный субъект. Обязательно попытается удрать. Тут уж, хочешь не хочешь… Так что, если не довезешь до места — не беда. Туда ему и дорога. Ясно?

— Так точно.

— Тогда действуй. Назад его можешь не тащить. Присыпь снежком — и хорош. Теперь столько волков — живо нанюхают. Уловил?

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Давай.

Тимофей Сазонович бравым, строевым шагом протопал по коридору, а выйдя на крыльцо, вдруг обмяк, бессильно привалился спиной к резному столбику и принялся слепо ощупывать карманы, отыскивая кисет.

Флегонт опомнился только на церковном дворе.

Взойдя на паперть, пал на колени и, не чувствуя леденящего холода промерзших каменных плит, долго и одержимо молился, укрощая, усмиряя себя. Обида словно бы потускнела, и, облегченно вздохнув, Флегонт поднялся на онемевшие ноги, но в уши вдруг ударил жеребячий гогот Карпова. Возникло перед глазами выбеленное ненавистью лицо Крысикова: «Сунуть под нос дуло — не дакнет». И снова закипело в груди. «Господи, как же быть? Вразуми, наставь на путь…» Так боролись между собой священник и мужик.

Долго и упорно.

Мужик победил.

— Матери я не сказал, только тебе. — Флегонт полуобнял Владислава за узкие плечи. — Сейчас еду в Северск. Путь неблизкий, ночь и…

— О чем ты, папа? — голос Владислава дрогнул.

Флегонт прижал сына к себе, глухо произнес:

— Ты — мужик… Старший. Не приведи бог, стрясется что со мной… на твои плечи и семья, и хозяйство. Береги мать…

— Я не пущу тебя! Сейчас позову маму…

— Успокойся! И не вздумай хоть намеком потревожить ее. Видишь, что на селе делается? Хочу пресечь сию богопреступную мерзость. Уразумел?

— Да, папа.

— До свиданья, сынок.

— В добрый путь. С богом…

Рысак азартно фыркнул и с места взял крупной резвой рысью. Флегонт уселся в кошеве поудобнее, подоткнул под зад полы тулупа, зарыл ноги в сено, поднял высокий воротник. Слегка ослабил вожжи, сдерживая жеребца, и тот пошел отмахивать красивой ровной иноходью.

Промелькнули шеренги темных, придавленных бедою изб, остался позади жердевой заплот околицы, и в обе стороны от дороги раскинулась заснеженная равнина. Здесь были челноковские поля. Где-то дремал под снегом и Флегонтов надел. Ах, дожить бы до весны, еще раз пройти с плугом по дымящейся парной пашне, послушать поднебесную песнь жаворонка, поваляться в пахучей мягкой траве на благостном солнцепеке, каждой клеточкой ощутить свою неразрывную связь с гигантским мирозданьем, в коем ты хоть и малая, но неотъемлемая частица… Ни с чем несравненно счастье — жить! Дышать. Двигаться. Видеть. Слышать. Чувствовать! Каждый час жизни — неповторимо прекрасен. Каждый вздох — радость. Коснулся тебя горячий, животворный солнечный луч — радуйся. Опахнул тебя ветер, холодный ли теплый ли, — радуйся. Окропил разгоряченное тело твое небесный дождь — ликуй. Всякой твари, летящей, ползущей, бегущей вокруг тебя, — радуйся. Зеленой травинке, легшей под ногу твою, листочку березы, бросившему тень на тебя, боровику красноголовому, вставшему на тропе твоей, — всему живому, что окружает тебя, — радуйся. Благослови день и час твоего появления на земле.

Дорога круто пошла под уклон. Вышколенная лошадь, приседая на задние ноги, скользила копытами по твердому насту и, только спустившись с горы, снова взяла рысью. Под полутораметровой ледовой толщей лениво катила стынущие воды невидимая и неслышимая река, которая приютила подле себя многие сотни деревень, сел и городов. С ранней весны до самого ледостава плывут и плывут по ней вереницы плотов, караваны барж, суда и суденышки. Правый берег — крутой, густо порос лесом. Вдоль него — знает Флегонт — глубокие черные омута, всегда полные рыбой. Отменно хорошо в ночную пору пробежаться с наметкой. Тихо над рекой. Пахнет водой, рыбьей чешуей, смолой. Могучие руки Флегонта неслышно кладут на темную воду прикрепленную к пятиметровому шесту наметку. Рядом стоит Владислав с кошелем на боку и вслушивается, не плеснет ли в мотне. Как оба волнуются они, когда в наметке ворохнется вдруг щука и начнет молотить хвостом, того гляди, разнесет мережу в клочья. В эти мгновения Флегонт забывает обо всем. Крепко прижмет шест ко дну, пятится рысцой, выволакивая наметку на берег, подальше от воды. Ловко перевернет мотней вниз и с каким-нибудь азартным, веселым присловьем выкинет к ногам сына извивающуюся, разевающую зубастую пасть речную хищницу. Постоят подле нее, полюбуются ее упругими, метровыми скачками — и дальше… Он уходил с наметкой затемно, возвращался на свету. То ли блаженство с росы, с туманного утреннего холодку нырнуть под нагретое Ксюшей одеяло. Та что-то сонно пробормочет, прильнет к нему жарким телом, и сразу кровь загудит, забьет набатом в висках. Ох, сладка любовь на зорьке, на рассветном коровьем реву. Спится после этого… Не слышишь, как уйдет Ксюша проводить коров в стадо, как вернется и ляжет подле, дозоревать. Дивно хороша жизнь! Сколько радости в ней. Только не уставай радоваться, умей наслаждаться. Жалки пресытившиеся жизнью. Убоги равнодушные…

Вдали затемнел лес. Все ближе подступал он к дороге. На много верст в любом направлении Флегонт знает в нем каждое поваленное дерево, каждый ручей, каждую болотину. Знает, какая тропа, куда и откуда ведет. Где властвуют вальяжные лесные баре — белые грибы, где хороводятся мясистые ядреные грузди или краснозадые рыжики, где можно вдосталь полакомиться и полный туес набрать пахучей сладкой малины, либо терпкой сочной брусники, иль вяжущей рот пряной черемухи — все знает Флегонт… Лес — лучшее украшение земли, ее самый пышный и дорогой наряд. Лес — щедр и добр ко всему живому, будь то зверь, насекомое или человек.

Иди смело в любую глушь. Не бойся не ведающих солнца буераков, густых, непролазных ельников, по пояс заросших травой березняков — лес не тронет тебя…

Припотел жеребец, но бежал по-прежнему ходко, размашисто. А Флегонт думал и думал. Легко скользили его мысли.

— Стой!

Поперек дороги всадник с винтовкой за плечами. Словно из-под земли вынырнул. Флегонт опустил вожжи, скомандовал «тпру», и жеребец остановился.

— В чем дело? — спросил спокойно, а сердце тоскливо сжалось, и противный змеиный холодок заскользил между лопаток.

— Поворачивай назад!

Всадник подъехал к саням, и Флегонт узнал Коротышку. Предчувствие не обмануло.

— Чего стоишь? Живо! И моли бога за меня. Послал бы Крысикова — давно бы ты лежал с продырявленной башкой. Дома скажешься больным. И пока наш отряд в Челноково, чтоб духу твоего за воротами не было. Разнесем к разэдакой матери твое святое гнездо вместе с попадьей и поповыми дочками… Поворачивай! Да жми рысью, продрог, пока тебя дождался…

Флегонт молча развернул жеребца. Коротышка скакал рядом с санями.

«Ничего страшного, — пробовал успокоить себя Флегонт. — Вернусь домой, побуду под негласным арестом. Такова, видно, божья воля. Плетью обуха не перешибешь». И разные иные успокоительные мысли выжимал из себя, а сердце все сильнее стискивало предчувствие неотвратимой беды.

— Выходит, я арестован? Но по-моему…

— Не знаю, что по-твоему. По мне бы куда спокойней, если б ты находился у господа в раю.

— Чем я вам не угодил?

— Спрашиваешь у мертвого здоровье. Или не понимаешь, на чью мельницу воду льешь? Может, разъяснить?