Красные петухи (Роман) - Лагунов Константин Яковлевич

Зашевелились, заворочались «бывшие», повылазили из щелей и нор. Запохаживали вокруг давно ли еще своих особняков, фабрик, маслоделен и лавок. То там, то здесь летели под откос эшелоны с сибирским хлебом. Всю ночь полыхал гигантский костер на месте сенного склада, куда с целой округи свезли собранное по разверстке сено. То и дело выбывала из строя городская электростанция. Предвкушая близкий разгул анархии, словно воронье на падаль, в город отовсюду слетались воры, проститутки, торговцы наркотиками и прочее отребье старого мира.

Председатель губчека Гордей Артемович Чижиков позеленел от курева и бессонных ночей. Поступавшие со всех концов губернии донесения свидетельствовали о надвигающейся катастрофе. Но тревожные вести с мест только усиливали боевой задор Пикина, и тот слышать не хотел о «попятной». Сибревком согласился с доводами Чижикова и Новодворова и высказался за отмену семенной разверстки, но Сибпродком поддержал Аггеевского и Пикина. Между обоими «Сибами» началась тяжба, а, минуя их, в Совнарком не прыгнешь… Пикин и его продовольственники использовали заминку и вовсю раскрутили семенную. Готовясь к худшему, Чижиков расширял, наращивал агентурную сеть, пополнял, приводил в боеготовность подразделения чека, шлифовал, выверял, настраивал молодой, еще как следует не приработавшийся механизм.

Только что ушел Арефьев, унес утвержденный приговор ревтрибунала о расстреле пятерых бандитов. Все пятеро — бывшие белогвардейские офицеры. «Работали» хладнокровно, расчетливо и нагло. Поимка их едва не стоила Чижикову жизни: пуля, пробив шапку, прочертила кровавый рубец на голове, но череп не задела…

Чижиков посмотрел на часы. Половина третьего. «Надо поспать часика три-четыре», — мелькнуло в сознании, и тут же зевота развела рот так, что скулы захрустели.

Тоненько запел телефон. Чижиков поднял трубку. В ухо ударил хрипловатый голос дежурного комендатуры:

— Товарищ Чижиков, к вам тут поп. Прискакал и лезет напролом. Еле удержали.

— Какой поп?

— Из Челноково.

В мгновение Чижиков припомнил все, что слышал о челноковском попе. Сонливости как не бывало.

— Давай его сюда. — Положил трубку, достал из кармана кисет.

— Великодушно прошу простить за беспокойство и поздний визит. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, не дерзнул бы… — рокочущий бас Флегонта заполнил кабинет. — Чего вы столь пристально разглядываете меня?

— Впервые вижу по… духовное лицо в своем кабинете.

— Позвольте присесть? От пережитого слабость в ногах.

Флегонт начал рассказ с прихода к нему крестьян и закончил происшествием на дороге, едва не стоившим ему жизни.

— Пренебрегая саном своим, молю вас, немедленно пресеките бесчинства. Промедление воистину смерти подобно…

Чижиков слушал громоподобный голос Флегонта, а сам писал на листе: «Яровск. Уполномоченному губпродкома Горячеву. Немедленно выезжайте Северск чрезвычайное совещание. Семенную разверстку временно приостановите. Аггеевский. Новодворов. Пикин». Надавил пуговку звонка. Протянул вошедшему листок, сказал вполголоса:

— Проследите, чтобы сейчас же передали.

Вгляделся в крупное, обветренное, с резкими, будто резцом высеченными, чертами лицо Флегонта. Вспомнил недавний разговор с Онуфрием. Полувопросительно, полунасмешливо проговорил:

— Значит, хотите нам помочь… Получается, вы и впрямь красный поп.

— Нет, — Флегонт покачал головой. — Пути наши несоединимы. Вы хотите злом искоренить зло. Мы же считаем: лишь добро родит добро…

— А решение Поместного собора? — перебил Чижиков. — А послания патриарха Тихона о «борьбе с вероотступниками»? Их вы тоже считаете добром?.. Если счистить с патриарших слов богословскую чешую, получится белогвардейско-эсеровская листовка.

— Не Поместному собору, не патриарху служу, хотя и не отвергаю их всевластия. Служу пахарю, судьба коего есть судьба России. К одному призываю паству: довольно кровопролития. И вас молю о том же…

— К сожалению, сотоварищи ваши действуют иначе. И с амвона Советскую власть клянут, и оружие в церквах прячут. А тоборский архиерей в подпольный повстанческий штаб вошел.

— Тут вера не повинна, не она их толкает…

— Она не она — в том ли дело? Одно ясно — в классовой борьбе нет золотой межи. Либо справа, либо слева. С народом или против…

— Есть высокие, всечеловеческие идеалы, кои стоят над всем земным…

— Нет! — твердо возразил Чижиков. — Все духовное из земного, на нем стоит, ему служит. Ваши заповеди существуют почти две тысячи лет. Двадцать веков вы убеждали, призывали, даже сжигали непослушных на кострах. И что? Человек человеку стал братом? Нет. Ибо сама церковь служила сильным мира сего… Только большевики способны построить новый мир. И построят! Без богатых и бедных, без господ и рабов. Это и будет царство разума и справедливости.

— Блажен, кто верует…

Глухой ночью кто-то царапнул в ставень. Как ни крепко спал Максим Щукин, а сразу проснулся. Тучен был Максим Саватеевич и в летах, а скользнул с кровати неслышно, не скрипнув половицей, легко и бесшумно пересек горницу, проворно накинул полушубок на исподнее, сунул босые ноги в теплые с печки валенки и выскользнул в сени.

Едва отворил калитку, от угла дома отлепилась серая тень. Максим, отстранясь, пропустил гостя во двор, запер на засов калитку. Две здоровенные собаки, злобно поуркивая, обнюхали пришельца и отступили успокоенно.

Гуськом прошли в баню. Хозяин зажег в предбаннике фонарь. Пришелец смахнул рукавицы на лавку, сбил на затылок лохматый малахай.

— Здоров будь, Максим Саватеич.

— И ты здравствуй, Маркел Панфутъевич.

Маркел Зырянов громко выдохнул белое облачко, расстегнул длиннополую борчатку, легко и непрочно прилепился с краю толстенной скамьи. Максим Щукин сел рядом, широко расставил короткие ноги, уперся ладонями в колени.

— Лясы точить недосуг, — заговорил Маркел. — Пашка заколел, поди, ожидаючи. Я его с конем у глазычевского зароду кинул. Боровиков тебе кланяется. Велел доподлинно выведать все. Выкладывай, да поживее.

Но Максим Щукин с ответом не поспешил: негоже было ему, челноковскому богатею, ногами скать даже перед Боровиковым. Пожамкал в жестком кулаке бороду, с шумом втянул ноздрями воздух, словно принюхиваясь, и только после этого заговорил:

— Мужики оборзели. Вот-вот в глотку продотряду вцепятся. Наши все наготове. Коммунисты давно на мушке. В продотряде есть и верные большевикам. С мужиками хороводятся. Карасулинские подпевалы, особливо энта Пигалица, тоже вовсю стараются. Чуть займется где, они враз тут — плеснут, собьют пламя, притушат. Потерпите, мол, мужики, недоразуменье это все. Самому-де Ленину письмо отправили, тот беспременно разберется. Дудят и дудят в мужицкие уши…

— Да вы-то ково смотрите? — не стерпел Маркел, вспомнив разом все старые обиды. — К ногтю их…

— Они не лаптем щи хлебают. Держатся кучно. Получается ни туда ни сюда на сегодня…

— А семена? — нетерпеливо перебил Маркел.

— Семена, почитай, все сдали. Пигалица со своими и те мужики, что вокруг них, с ссыпки глаз не сводят. Хотели мы красного петушка подпустить. Подговорили Гришку Чепишкина. Еле сам ноги унес…

— Нашли кого, — вознегодовал Маркел. — Самим надо. Пора от жениных подолов руки-то отымать да за топор. Ежели и этот раз упустим…

— А по всему судя, упустим, — вздохнул Щукин. — Ты не вскакивай, не скись. Не мене тебя и башкой и руками ворочаем. Надо что-то придумывать. И скорехонько, пока не остыл мужик…

— Ты эту песню забудь! — жестко, тоном приказа оборвал хозяина Маркел. — Оружие шарьте, где только можно. У прод- отрядовцев тащите. Ярите мужиков… Нас на заимке уже близко к сотне. Как стрела на тетиве… Коммунистов блюди, чтоб ни один с глаз не уполз. Карасулин не воротился ли ненароком?.. Значит, чека ему перекрут изделала. Порадую Боровикова…

Он ушел бесшумно и скоро, будто сгинул в хрустком стылом мареве пасмурной февральской ночи.

Максим Щукин в сопровождении псов обошел подворье. Словно запнувшись за что-то невидимое, остановился и долго вслушивался в морозную тишину. «И впрямь не проморгать поворот. Другого боле не будет. Боровиковский отряд, поди-ко, не един в уезде. А по всей-то губернии? Кинуться разом, запалить, ударить набат. Небось не устоят, качнутся мужики. Тогда коммунистам крышка…»