За Дунаем - Цаголов Василий Македонович

—      А, сволочь!

—      Ти сама собак!

За этим последовала отборная брань, и Бабу никак не мог сообразить, что ему делать, да подоспел есаул. Во всю мощь легких он крикнул:

—      Молчать! Нижние чины, на выход по одному. Живо!

Команда была подобна разорвавшейся гранате. Мгновенно наступила тяжелая тишина. Из-за стойки выкатился хозяин харчевни и, протянув к есаулу руки, взмолился:

—      Деньги! Ваше благородие...

Есаул приказал всадникам занять место у выхода и никого не выпускать, а сам прошелся к стойке и обратился к нижним чинам:

—      Что вылупили глаза? Кто из вас не рассчитался? Уплатите деньги и марш отсюда!

Допив вино, солдаты один за другим подходили к стойке и долго пересчитывали медяки, пока, наконец, хозяин не хватался за голову:

—      Бог тебе судья! Иди... Ох! Разорили меня!

На выходе стоял Бабу и всматривался каждому в лицо. Прежде чем выпустить кого-нибудь, спрашивал:

—      Кто затеял драку?

Все показывали на щуплого казака с лычками урядника и двух всадников из Терско-Горского конно-иррегулярного полка. Наконец в подвале остались одни провинившиеся. Есаул, схватив за шиворот урядника, тряхнул его так, что у того лязгнули зубы:

—      Пьяная свинья! Опозорил все воинство! Перед кем?

Доставив задержанных в штаб полка, есаул учинил им настоящий допрос с оплеухами, против которых никто не возражал, лишь бы отпустили.

Оказалось, что урядник до того, как заявиться в харчевню, успел побывать в кабачке. Выпил там изрядно и то ли потерял, то ли у него там украли два рубля. Как бы то ни было, а обнаружив пропажу, урядник с горя забрел в харчевню и после - стакана водки стал похваляться, что у него много денег. Тогда два всадника подсели к нему и стали вымаливать у него взаймы три рубля, которые они задолжали хозяину трактира за вино и закуску. Урядник засмеялся, потом неожиданно умолк и, выпучив глаза, ударил кулаком по столу:

—      Ду-рааки!

И тут началась потасовка..

Обо всем этом дежурный написал в рапорте начальнику дивизиона, а арестованных приказал взять под стражу.

Бабу было неприятно, что арестованные оказались ингушами и чуть ли не соседями.

—      Мне стыдно за вас,— сказал он землякам.

—      Послушай, отпусти нас,— умоляли они Бабу.— Ей-богу, мы тебе подарим ружье. Ингуш не обманет.

Оскорбленный предложением, Бабу даже опешил:

—      Мне? Ружье?!

—      Мало? А коня хочешь?

—      Вы разве мужчины? Наденьте вместо шапок платки! — все больше распалялся Бабу и повернулся к ним спиной.

—      Извини, земляк, обидели. А тебе не стыдно держать нас под арестом? Кто знает, может, наш отец был в доме твоего отца гостем...

И тут случилось неожиданное: Бабу открыл дверь и крикнул:

—      Уходите...

Но теперь ингуши, поговорив между собой, ответили, что они не уйдут, если их даже поведут на виселицу, потому что, как и Бабу, они тоже родились на Кавказе.

Не выдержал Бабу, махнул рукой и пошел в дежурку.

4

Пока в пересыльной тюрьме шла перекличка, разноликая толпа настороженно замерла в тревожном молчании. Но стоило жандармским унтерам сложить длинные листы с замусоленными краями, как поднялся гомон. Тюремный двор стал походить на встревоженный улей. Арестанты сорвались с мест и забегали взад-вперед по просторному двору, в котором вдруг стало тесно.

Одни сновали в поисках земляков, другим непременно надо было узнать такое, от чего, как им казалось, зависела их судьба, а то хотелось просто поговорить и отвести душу, истосковавшуюся по новому человеку.

В этой пестрой толпе Царай и Знаур выделялись своей необычной для тех краев одеждой. Обращали внимание на их черкески и папахи, а потом уж приглядывались к лицу и качали головами, приговаривая: «Вроде бы похожи на турков». Друзья держались особняком и никогда не разлучались.

—      Почему они бегают, как жеребята? — удивился Царай.— Не смог бы я жить среди них.

—      Все кричат, и никто не слушает,— пожал плечами Знаур.— Эх, кто знает, что будет с нами теперь?

Он сунул руки в потрепанные рукава черкески и присел на корточки, рядом устроился Царай и тоже на корточках. Ему утром сняли наручники, и он беспрестанно гладил запястья.

Внимание Царая привлек забор из целых сосен, приткнутых одна к другой хлыстами вверх, казалось, они подпирают небо.

—      Если бы мне сейчас сказали: «Перепрыгнешь через забор — можешь уходить домой», то...— Цараю показалось, что забор стал выше,—;.. перепрыгнул бы!

—      А ты знаешь, в какой стороне наш аул? — спросил Знаур, но, не дождавшись ответа, проговорил с горечью.— Лучше думай о жизни...

—      Двадцать лет,—свистнул Царай.—Нет, Знаур, я не буду ждать, пока у меня поседеет голова. Убегу! Запомни мое слово.

—      Да разве отсюда можно убежать? Здесь же край света! — Знаур сверкнул глазами на друга, словно тот виноват в чем-то.— Погибнешь в дороге. А мне хочется жить ради сына.

—      А я убегу,— совершенно спокойно ответил Царай.

—      Куда? Тебя тут же поймают и убьют... Я спрашиваю тебя: куда ты пойдешь пешком?

—      Или я убегу, или...— Царай накручивал на палец ус, а сам смотрел на забор, будто примерялся к нему.

—      Не мучайся, смирись, и время пройдет быстрее...

—      Нет,— глухо проговорил Царай, и Знаур сокрушенно покачал головой.

«Надо сдерживать его, а то наделает бед... Он очень похож на Бабу. Эх, был бы дома Бабу, может, и не случилось бы такое несчастье со мной,— Знаур положил подбородок на колено.— У нас уже пшеницу убирают... Здесь и земля другая, совсем не похожа на нашу». Знаур провел пальцем по земле, потом набрал щепотку земли, хотел понюхать, но передумал и высыпал.

По двору шел пьяный арестант. Он был раздет догола, если не считать мешковины, которая висела на нем, как на бабе широкая юбка, с той только разницей, что мешковина прикрывала его от пояса до колен. Он горланил песню и размахивал руками. Очевидно, он таким образом сохранял равновесие, а то бы упал, не сделав и одного шага.

—      Пропил все с себя,— брезгливо поморщился Царай.

—      Он умрет дорогой, ночью стало холодно.

—      Не бойся, мы будем хоронить его в тот день, когда он не выпьет водки,— грустно улыбнулся Царай.

—      А на что он выпьет? Фунт хлеба стоит 14 копеек, а нам дают по 10 копеек.

—      Они хотят, чтобы мы погибли дорогой.

—      Нет, мы не умрем! Нам надо вернуться домой, и мы вернемся.

—      Эх, Знаур, ты слышал, что говорил этот русский?

Он уже второй раз идет в Сибирь... Полгода мы будем в пути... Полгода!

Знаур встал, расправил затекшие ноги и сказал:

—      Пойдем, поглядим на людей.

Шли молча. Царай не отрывал взгляда от земли, а Знаур всматривался в каждого встречного. «Да разве отсюда убежишь? Нет, надо терпеть, перенести все, только бы вернуться домой. Эх, у меня уже родился сын, и он очень будет похож на Кониевых»,— Знаур остановился, подтянул сползшие ноговицы и тут их кто-то окликнул:

—      Эй, земляки, салям алейкум!

Друзья оглянулись: к ним шел, разбросав руки, арестант, он улыбался неизвестно чему.

—      Не узнаете? Вот так диво! Да я же гребенской! Земляк из Кизляра! — воскликнул он.

—      Кизляр? — проговорил Царай и вдруг кинулся обнимать казака.— Кизляр! да... Кизляр!

Знаур тоже поздоровался с земляком, но сдержанно, кивком головы. А когда казак протянул ему руку, то крепко пожал ее и отступил в сторону. Он не хотел мешать своему расчувствовавшемуся товарищу.

—      Значит, домой? Веселей будет нам добираться вместе-то,— казак перевел взгляд на Знаура.— А ты чего нос повесил? Аль не рад, браток? Домой, домой едем!

—      Ты пойдешь домой,— Знаур махнул рукой.— А мы идем далеко... Сибирь.

—      Как? А я, дурень, думал... Казак сник, словно ему предстояло отправляться в ссылку.— Тю! Ну ладно. Счастливой дороги вам, земляки. Передать вашим что? Ну, дома что сказать?