Желчный Ангел - Качур Катя

Покрутив винтом, Вадим сделал фигуру крупнее, по мере приближения изумляясь проработанности деталей. Лицо ангела не было условным, оно имело выражение – серьезное, возвышенное. Плотно сомкнутые резные губы, глаза, покрытые ресницами, – мамочки, какие подробности! – крылья со странным сетчатым рисунком. При наклоне бриллианта из стороны в сторону ангел совершал небольшое движение, словно на стереокартинках.

Хирург поймал себя на мысли, что потерял ощущение реальности, забылся, и отвлеки его – не сразу назвал бы свой век и свою локацию. Лик ангела магнетически притягивал, погружал в нирвану, отрывал от времени и пространственного расположения. Любоваться им было восхитительно приятно, а от чувства обладания камнем по телу разливалась теплая волна.

«Буду носить его в кольце», – подумал Вадим, хотя никогда в жизни не надевал колец. Никаких: ни простеньких металлических, ни тем более дорогих – с бриллиантом каратного размера.

С драгоценностями у хирурга не было ничего общего. Он относился к тому разряду людей, к которым никогда не шли деньги. Мать растила его одна, отец как-то потерялся в раннем детстве: то ли нарочно пропал без вести, то ли умер – сведений о себе не оставил. Мама рассказывала, будто отец служил моряком, ходил на корабле в северных морях и где-то там сгинул.

Вадик решил, что тоже пойдет в мореходное училище и станет как тот чувак из пионерской песни – «бескозырка белая, в полоску воротник…». Ему нравилось, что «у матросов нет вопросов, у матросов нет проблем, никогда матрос не бросит…» [8] ну и так далее. У Вадика как раз всю жизнь были вопросы и проблемы. На дни рождения друзей он ходил в школьной форме – это была единственная одежда в общем с мамой шкафу. Ботинки покупались раз в несколько лет. Сначала они были на два размера больше и страшно натирали, хлюпая по пяткам. Потом становились на размер меньше – и тоже натирали, сдавливая пальцы. За год-другой обувь настолько изнашивалась, что ободранные места – особенно в области носков – Вадик намеренно пачкал в грязи. Ему было легче смириться с образом неряхи, нежели нищеброда. Мама работала уборщицей в гастрономе, ее платье серого цвета не особо отличалось от тряпок, которыми она мыла полы и стены. Из магазина все время приносила горох в бумажном кульке. Радовалась, что таким образом ее поощряло начальство. Вадик знал все формы существования гороха: от желто-зеленой каши до такого же цвета котлет, лепешек, супа и даже киселя. Его одноклассник – упитанный, лоснящийся Максим, сын директрисы этого же магазина – однажды пожаловался, что ненавидит сардельки, которыми закормила его мама.

– Ну те, которые дают в качестве поощрения, – добавил Максим. – Редкая гадость.

– Мерзкие сардельки, – подтвердил Вадик и подавился слюной.

Казаченко мечтал быстрее окончить школу и пойти во флот. Хотел заработать деньги, снять с мамы серое платье, надеть на нее сиреневый костюм, как у матери Максима, и цигейковую шубу с песцовым воротником. Но после восьмого класса она взмолилась: «Учись, сынок, иди в десятый, поступай в медицинский, стань врачом!» Маме почему-то казалось: если сын станет врачом, она навсегда утрет нос бросившему мужу, с которым бесконечно вела внутренний диалог.

Вадик повиновался. Он неплохо учился, обладал цепкой памятью и, как ни странно, сразу поступил в мединститут, хотя конкурс в тот год достиг семи человек на место. Правда, после второго курса разочаровался и бросил, подав документы в мореходку. Мама ходила чернее тучи. Но сын успешно окончил училище и в конце девяностых был распределен механиком. А точнее, в Ванино. В море уходили на полгода, добывали рыбу, разгружали ее, не касаясь берега, в большие траулеры и продолжали ловить дальше. Их судно называлось СРТМ «Корфу», в честь жаркого греческого острова. Аббревиатура читалась как «средний рыболовный траулер морозильный».

В экипаже из тридцати человек Вадик был четвертым механиком. Его именовали «королем говна и пара». Казаченко курировал сливную и паровую системы, чистил канализацию, следил за водоснабжением и топил совмещенную из двух кубриков баню, в которой командный состав и матросня мылись раз в неделю. Единственным развлечением бесконечными ледяными вечерами в море являлось кино. На старом кассетнике до одури крутили одни и те же боевики. Шварценеггер, Сталлоне, Брюс Ли и Джеки Чан были такой же неотъемлемой частью скуки, как лосось, минтай, селедка и навага. Периодически в море встречались другие рыболовные суда, и экипажи принимали решение пришвартовать борта, чтобы вместе выпить, закусить и обменяться видеокассетами. Тот траулер назывался «Багряный». Мировые мужики – их старший механик Петрович захватил с собой канистру спирта, который выдавали для протирки навигационных приборов, команда перелезла на «Корфу» с пакетом кассет и радостным улюлюканьем. К ночи лыка не вязал никто. Начавшийся шторм толчками качал пьяных мужиков, размазанных по койкам в каютах.

Вадик, икая, доел столовой ложкой красную икру из пластикового лотка и, шатаясь, вышел на палубу. Сложил руки лодочкой, с пятого раза зажег спичку и затянулся «Беломорканалом». Два сцепленных траулера в такт волне бились друг об друга то носами, то кормами.

Декабрьская ночь была беззвездной, тяжелой, свинцовой. Тугая волна нещадно хлестала уставшее железо. Вадик поглазел вокруг – этот пейзаж не менялся месяцами, – бросил в воду еще горящий бычок и уставился вниз, развлекаясь траекторией полета. Бычок странно приземлился на какую-то поверхность и продолжал светиться. «Король говна и пара» потер глаза и попытался всмотреться в темноту. Между двумя носами траулеров явно что-то плавало. Вадим сходил за фонариком и свесился с палубы. Желтый луч высветил бушлат и седую голову. Вокруг фигуры виднелось мутное пятно.

– Епт! Петрович! – охнул Вадим. – Петро-о-ович!

Старший механик «Багряного» лежал на воде вниз лицом, его бушлат, набрякший от жидкости, терял воздух и начинал стремительно тонуть.

Вадим скинул куртку и щучкой прыгнул в воду. Подплыл к Петровичу, развернул его лицом вверх и оторопел, увидев, что тот храпит, смердя перегаром. Подтянув за овчинный ворот, попытался подтолкнуть к борту тяжеленный бушлат с механиком внутри. Действие оказалось бессмысленным, сходившиеся от шторма носы кораблей чуть не раздавили обоих всмятку.

Дождавшись очередной волны, когда сближение перекатилось к корме, Вадик подцепил-таки утопающего за шкирку одной рукой, а другой ухватился за швартовый кранец, висящий на «Корфу». Неподъемный Петрович храпел, не оказывая ни сопротивления, ни помощи.

Вадим понял: это конец. Если не отпустить «груз», то оба механика либо пойдут ко дну, либо будут раздавлены при следующем ударе носами.

К счастью, у кого-то из экипажа началась рвота. С палубы свесился матрос в порыве избавиться от выпитого, но, увидев двух мужиков в море, мгновенно передумал и заорал:

– Человек за борто-о-о-ом!

На помощь прибежали обе команды, протрезвев по ходу движения, и спустили на тросе пожарный багор. Вадим подцепил крюком бушлат Петровича.

– Ви-ра! Ви-ра! [9] – скандировали матросы.

Тушу, похожую на раздутого кита, с трудом вытянули на палубу, пару раз с глухим звуком ударив головой о железную обшивку. Сам спасатель, окоченевший в ледяной воде, вцепившись в трос и водрузив ноги на крюк, вскарабкался наверх.

Мужики трясли Петровича, пытаясь привести в чувство. Он храпел, не реагируя на пощечины и хлопки.

– Чет бушлат красный, – заметил один из матросов.

Капитан «Багряного» негнущимися от мороза пальцами расстегнул на Петровиче бушлат. Тельняшка в районе живота была пропитана кровью.

– Бля, пузо вспорол, пока падал. Или пока тащили. – Капитан чесал затылок в оцепенении. – Вадик! – обратился он к четвертому механику, которого срочно переодевали в сухую одежду. – Ну ты ж у нас хирург, зашей Петровича!

– Д-д-дык, – стучал зубами Казаченко, – к-какой я х-хирург-г. Я д-два к-курса от-тучил-лся.