Желчный Ангел - Качур Катя

– Выполнять приказ!

Старшего механика притащили в кубрик, уложили на койку и раздели догола. От пупка к паху тянулась рваная рана. Матрос принес обычную иглу и прочную белую нитку. Капитан вдел нить, завязал на ней узел и вместе с иглой утопил в стакане со спиртом.

– Давай, Вадян, вперед, пока он не истек кровью, – хлопнул его по плечу капитан.

– Д-д-дык, сепсис, поди, пошел, вон кишки виднеются, – трясся от холода и страха Вадим.

– А у нас антибиотики есть, – возразил капитан. – Ты шей, а дальше мы его поднимем!

– Да не дрищи, – подбодрил матрос. – У меня мама в деревне кролика зашила. Ему случайно живот вспороли, когда траву косили. Так он у нас потом всю жизнь жил, со мной на кровати спал!

Каждый раз, спустя годы заходя в стерильную операционную, Вадим вспоминал этот случай. В шторм, в болтанку, на сером несвежем белье, в воняющем рыбой кубрике он обычными нитками и прямой иглой зашивал брюшную стенку человека.

Петрович мерно храпел, будто на нем штопали не кожу, а рубашку. Проснулся только утром, заревел, заныл, лапая ладонями живот и требуя опохмелиться. Ему снова влили в рот разбавленного спирта и тут же впихнули пару таблеток ампициллина из местной аптечки.

– Уроды! – спохватился Вадим. – Антибиотик с алкоголем нельзя!

– Угомонись, хирург. Петровичу все можно.

Старший механик «Багряного» поправился за неделю. Как кролик у кореша-матроса. Нитки из живота ему удалили собратья по траулеру, следуя заранее написанной Вадимом инструкции.

Встретились спустя пару месяцев в море, пришвартовав друг к другу суда. Петрович обнял спасителя и подарил ему лично канистру спирта. Которую, впрочем, оба экипажа развели и выжрали в тот же вечер.

«Король говна и пара» стал национальным героем. Слава о его подвиге переходила с корабля на корабль, и обращались к нему теперь не иначе как «хирург».

Сама история настолько впечатлила Вадима, что он уволился из рыболовецкой компании, восстановился в медицинском и, окончив, устроился в городскую больницу хирургом-эндоскопистом. О своем морском прошлом рассказывал редко. Но по тому, как после его операций стремительно шли на поправку пациенты, догадывался, что обладает нечто большим, чем просто блестящие познания и богатая практика.

Мысль об уникальном даре грела душу, но абсолютно не грела кошелек. Денег у Казаченко по-прежнему не было. В отличие от коллег, которые умудрялись брать конверты у больных до и после операций, ему никто ничего не приносил. То ли всем своим видом он показывал, что «у матросов нет вопросов, у матросов нет проблем», то ли выздоровевшие после операций благодарили исключительно Бога, но, так или иначе, Вадим сидел на одной зарплате. Скромной, ненавязчивой, местами даже декоративной.

Глава 9

Исцеление

После операции Сергей Петрович стремительно пошел на поправку. Полежав неделю-другую, он окреп, начал выходить на привычные ежедневные прогулки и возобновил тренировки в бассейне. Четыре маленьких шрама на животе затянулись, как царапины. Греков почувствовал небывалый прилив сил и даже начал есть гораздо большие порции, чем раньше. В противовес привычному состоянию ни до, ни после еды у него не болел живот, не мутило и не тошнило. Ощущение казалось довольно необычным.

Вся жизнь Сережи была подстроена под приемы пищи. Всю жизнь он балансировал между двумя точками на натянутом канате: «поесть, чтобы не упасть в голодный обморок» и «не съесть лишнего, чтобы не стало плохо». Между первой и второй точкой находился максимум кусочек хлеба или лишняя ложка творога.

Греков даже мечтал, чтобы его желудок заполнялся, как у машины, каким-то произвольным горючим в строго необходимом объеме. Только бы не чувствовать: А – голода, Б – тошноты и боли.

Бытие определяло сознание. Сережа не ел на днях рождения, не выпивал с друзьями, не сидел в кафе с подругами и любовницами, не ходил в походы, не ездил в командировки. На фуршетах и презентациях, устроенных в честь выхода его же книг, двигался между столами со стаканом воды без газа, с трудом поддерживая диалоги пьяненьких коллег по перу и флирт тронутых шампанским женщин.

Сергея Петровича считали занудой, преснятиной, норным зверем, человеком в футляре, серой мышью. Хотя и признавали, что произведения его пронизаны небывалой чувственностью и тонким описанием деталей. Особенно хорошо в романах Грекова удавалась еда. Вкусовые сосочки читателей начинали вибрировать, а краны слюнных желез давали течь, когда герои Сергея Петровича встречались в ресторанах или сами готовили на кухне. Блюда были настолько изысканными и сложносочиненными, что казалось, будто автор – гурман, каких мало.

Причем фантазии на пищевую тему преследовали Грекова с детства. В садике его сажали перед толпой малышей накануне обеда и просили рассказать сказку. Каждый день Сережа преподносил новую историю. Воспитатели думали, что у мальчика хорошая память и он держит в голове большой объем информации. Но мальчик сочинял на ходу, виртуозно соединяя древний фольклор с событиями пятиминутной давности. Персонажами его сказок становились лисички, зайчики, волки одновременно с кондукторами трамваев, машинистами метро и таксистами, в зависимости от того, на чем мама успевала привезти Сережу в сад. Сюжет неизменно включал завязку, кульминацию и развязку, в которой, как в индийском кино, все пели, плясали и ели за общим столом.

Ни разу за пять детсадовских лет Сережа не повторил состав поглощаемых героями блюд. У малышни мокли слюнявчики, и за обедом его группа со зверским аппетитом съедала все до крошки. Если же Сергуня болел и отсиживался дома, половину резиновой каши и клейкого супа нянечкам приходилось выливать в мусорный бак.

На уроке литературы в школе, когда учительница просила зачитать полюбившиеся строки из «Евгения Онегина», девочки декламировали письмо Татьяны к главному герою, мальчики – наоборот: письмо Онегина к Татьяне.

Эти строки в обязательном порядке каждый должен был выучить наизусть. И лишь Греков, выйдя к доске, облизнувшись и вытянув руку вперед, как Ленин в бронзе, чувственно зачитал:

В это время в портфеле у Миры ждали ежедневные куриные котлеты и рис вкуса бумаги – без соли, на воде. Ни вина, ни ростбифа, ни трюфелей, ни сыра, ни тем более ананаса Сережин желудок не воспринимал. Спиртное он попробовал однажды, не выдержал на вечеринке в честь возвращения из армии школьного товарища. Кто-то поднес ему бокал шампанского, и друзья начали скандировать:

– Пей до дна! Пей до дна!

Серый выпил залпом. Нутро будто обожгла кипящая лава, глаза вылезли от боли, тело сложилось пополам, колени свело судорогой. Все, что он помнил с того вечера, – сирена скорой помощи, долгие дни в отделении гастроэнтерологии, бесконечные капельницы, килограммы таблеток, жесточайшая диета на годы. Жесточайшая – значит без котлет. Только несоленый рис на воде. Утром, в обед и вечером. Зимой, весной и летом.

– Мама, – плакал он, – ну это же всего лишь шампанское! Не стиральный порошок, не соляная кислота, не расплавленный свинец!

Греков исхудал до состояния скелета и в какой-то момент поймал себя на мысли, что ненавидит все человечество. Люди – любые: умные и дебилы, красивые и уроды, здоровые и больные, верующие и атеисты, честные и мошенники, счастливчики и суицидники, палачи и жертвы – имели право на еду. Люди ели, не задумываясь о расплате, не осознавая чуда. Люди рассуждали о вкусах, о тонкостях приготовления блюд. Люди поглощали пищу не только чтобы утолить голод, но просто ради наслаждения. Люди сопровождали праздники, встречи, задушевные беседы лакомствами и спиртным. Заедали радость и горе, запивали взлеты и падения.