Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Исключено. Тот подарок Фиделя в «Ла Монеду» не попал, иначе Альенде гордо его демонстрировал бы. Позже, на Кубе, Пайита сказала мне, что она и телохранители, включая ее сына, Энрике, привезли его с собой из Эль-Каньявераля с еще десятками другого огнестрела, но оружие конфисковали, а всех, кроме нее, арестовали и всех казнили. Так что военные, как обычно, лгали, говоря, будто Чичо застрелился из оружия Фиделя. Как лгали и когда говорили, что он совершил самоубийство.

– Это требуется прояснить, потому что, когда ваш брат впервые сказал мне в посольстве, что вы видели, как убивали Альенде… так вот, Абель заявил с полной уверенностью, что президент сражался до конца подарком Фиделя, и я всегда думал, что это именно вы сообщили ему эту деталь.

– Ну… мой милый брат это выдумал. Видимо, подкрепляя свой выбор в пользу вооруженной борьбы. Но я никогда ничего подобного ему не говорил.

– Еще вопрос. Пистолет. Вы уверены, что у Альенде был пистолет?

– Послушайте, все было в дыму – но да, это был пистолет, не уверен насчет калибра и марки, ужасно противно, что не могу вспомнить, но он и раньше стрелял из него из того же зала. Кажется… ну, я не стал бы клясться, но да – и он, наверное, так и оставался у него в руке, когда первые пули попали в него из окна. Он не стал бы его бросать, пока там оставались заряды.

– А он не мог случайно выстрелить в себя, когда его отбросило к тому красному дивану?

– Все возможно, но… Нет, не Альенде, с его-то опытом.

– Еще пара вопросов, и все. Тот вариант, который вы только что мне выдали, – он значительно отличается от того, который Фидель представил миру в Гаване в конце сентября. Что Альенде застрелили – да, что он героически сражался, что военные скрыли убийство и представили его как суицид, все это так, но не конкретные детали. Я хочу сказать, по вашим словам, Альенде не скосил патрульных, не сражался с ними, паля из автомата, пока они его расстреливали в упор, как это говорил Фидель. Ваш вариант… давайте назовем его более детальным… не полностью противоречит рассказу Кихона.

– У Фиделя были другие источники – в основном один из телохранителей по имени Ренато, семнадцатилетний и, скажу прямо, неопытный. Альенде даже возражал против его включения в охрану: «Эй, я говорю, что молодежи надо учиться, а тут паренек играет в солдатиков, отправьте его обратно в школу». Но Ренато остался, он был довольно сумасбродным фантазером. Я не считал возможным вмешиваться и заявлять, что он приукрашивает, много навыдумывал, потому что это только напустило бы тумана, позволило бы врагам, убийцам Альенде, обвинить одного из нас во лжи, и тогда легко было бы говорить, что мы оба лжем, что Чичо покончил с собой. Так что, когда Фидель сказал мне… мы ведь говорим о Фиделе Кастро, которого мое поколение обожествляло… когда Фидель сказал мне, что именно уже знает точно, я чуть изменил свою историю, сделал ее более драматичной, конфронтационной и простой: открытый бой, явные попадания, а не хаос реального сражения, никаких анонимных выстрелов или солдат, пробравшихся по черной лестнице, или пришедшего Кихона. Ничего туманного, расплывчатого или запутанного. Мне было важно добиться, чтобы не осталось ни малейших сомнений в том, что президент погиб, сражаясь. Я не лгал. Я знаю, что видел, и самоубийства не было.

– Абель был прав.

– В чем?

– Когда мы были студентами и я восхищался его отвагой, его бесстрашием в уличных боях, он сразу говорил мне про своего брата-близнеца: «Видел бы ты Адриана, вот кто по-настоящему храбрый». И это так.

– По-настоящему храбрый? – Абель улыбнулся. – Позвольте рассказать вам, когда мне реально понадобилась храбрость. Когда я решил прекратить рассказывать эту историю. Было очень трудно не поддаваться требованиям продолжать ее рассказывать, повернуться спиной к снимку, который сделал мой брат, прекратить быть тем солдатом, которым я себя вообразил. Была нужна настоящая храбрость, чтобы стать кем-то другим, начать ухаживать за стариками, немощными, умирающими, выполнять ту работу, которую брали на себя с начала времен женщины, чья стойкость и ценность оставались непризнанными. Гораздо большая, чем сделать несколько выстрелов в невежественных новобранцев, притвориться мертвым и сбежать из дымящихся развалин. Там была чисто физическая способность терпеть боль. Я рад, что был рядом с Альенде, что он не остался один в самом конце, но не это помогает мне вставать по утрам и спокойно спать ночью. Помощь другим людям – вот что важно. И если сегодня я помог вам встать на путь самоисцеления, тогда сегодня у меня был хороший день. Потому что вы оказались сегодня здесь именно ради этого, а не ради вашего романа.

Я не знал, как на это ответить, но ответа и не понадобилось, потому что он продолжил:

– Вы задали мне много вопросов, так что, надеюсь, не станете возражать, если и я задам вам один вопрос. Он очень личный, так что если вы сочтете его бесцеремонным, то не отвечайте.

Я кивнул и разрешил ему продолжать.

– Вы разговаривали с доктором Кихоном, конечно, и вам не надо говорить мне, какие выводы сделали из этого разговора, но мне хочется узнать вот что: вы спрашивали его про Клаудио Химено?

– Нет, – признался я настороженно.

– И меня вы не спросили, – отметил Адриан Балмаседа. – Ни когда я в последний раз его видел, ни что на нем было надето, ни в каком он был настроении, ни о том, что мы могли сказать друг другу во время боя… Не спросили, говорил ли он о жене и ребенке, о младенце, который должен был вскоре родиться, сказал ли он хоть что-то, когда сжигал свою записную книжку, в которой было и ваше имя, ваш телефон. Вопросы о пистолетах и автоматах, Фиделе и задымлении – но не о Клаудио. Это ведь не потому, что вам неинтересно.

– Конечно, интересно, – сказал я. – Расскажите мне все, что знаете.

– Мне нечего вам рассказать о Клаудио, – ответил Адриан. – Я совершенно ничего о нем не помню, ни единой детали в течение всего того длинного утра, он ни разу не промелькнул рядом. Если я и заговорил о нем, то потому, что ваше молчание в отношении него указывает на реакцию избегания: вы по-прежнему думаете, что он умер вместо вас. А это не так. Он погиб бы независимо от того, что вы делали в тот день, даже если бы вам удалось добраться до «Ла Монеды» (что было невозможно к тому моменту). Но давайте допустим, что вы перепрыгнули через тот полицейский барьер на Пласа Италиа, смогли миновать танки и снайперов, не оказались арестованы, как это было с сыном Пайиты, и колотили бы в двери дворца, пока кто-нибудь вас не впустил бы. Результат: вы сейчас были бы мертвы, были бы убиты вместе с Клаудио, потому что все советники Альенде, которых в тот день схватили, все до единого, были казнены. И ни один из них – и уж, конечно, ни вы – не мог ничего сделать для спасения Альенде. Я уверен. Ведь я был профессиональным телохранителем и оказался всего в нескольких шагах от него – и не смог его спасти. Ваше присутствие в «Ла Монеде», или в Зале независимости, или у тех открытых дверей ничего не изменило бы. Я говорю это вам потому, что последним видел Сальвадора Альенде живым и имею право… и даже обязан… сказать вам от его имени, от имени мертвеца, который все равно может с нами говорить, что прощать нечего, Чичо счастлив, что вы выжили, он бы улыбнулся, видя нас вместе – товарищей, друзей, братьев.

И мне оставалось только крепко обнять его, посетовать на то, что столько лет не мог встретиться с Адрианом Балмаседой. Мне хотелось остаться с ним навсегда, купаться в водах его безмятежности.

Безмятежности, в которой я еще никогда так сильно не нуждался. Как только я ушел от него, меня охватило смятение, голова шла кругом от неожиданного результата этого визита. Позже надо будет разбираться с тем, как отзовутся его слова о Клаудио, прощении и отпускающем грех послании Альенде, понять, поможет ли это действительно раз и навсегда освободиться от неотвязных сомнений в собственной мужественности, и не будет ли вопрос о мужественности и вовсе отброшен, сменившись вопросом о том, каково это – быть полностью человечным. Да, все это следует отложить до того момента, когда я буду готов со всем этим разобраться… а может, и не буду, может, это иллюзия, и я никогда не смогу избавиться от чувства вины и неполноценности, токсичных ловушек мужественности, корни которых уходят гораздо глубже, чем президентство Альенде и его последний бой, и это останется со мной до самой смерти. Возможно, мне следует смириться с тем, что это стало частью моей личности и останется со мной, как смирился с тем, что моей долей станет вечное изгнание, как принял свою вечную двойственность.