Музей суицида - Дорфман Ариэль

Потому что на следующий день он позвонил мне в отель, и по отчаянию, прозвучавшему в его голосе, когда он поздоровался, я понял, что Ханна умерла. Две ночи назад. Похороны состоятся днем в Хайгейте, может, я приду? Карлу очень хочется со мной познакомиться.

– Конечно, приду, – сказал я. – Я не подготовил письменного отчета, но могу рассказать о результатах. Возможно, у нас получится поговорить потом.

Странно: в мире столько кладбищ, а мы оказались в Хайгейте, где похоронен Карл Маркс – человек, определивший жизни миллиардов, в том числе и мою, и Альенде, и Орты, и, конечно, все существование его отца, того самого отца, который по окончании его дней ляжет в эту освященную землю рядом с женой и тем самым Марксом, в честь которого он получил свое имя. Еще более странным было то, что именно в Хайгейте был похоронен Умберто, отец Анхелики: он умер в Лондоне от рака еще в то время, когда чилийская революция Альенде шла полным ходом. Просто невероятно: пропустив похороны моего тестя, я спустя столько лет на этом самом месте прощался с незнакомой мне женщиной – той самой женщиной, которая звонила Орте в гостиницу с хорошими новостями о своем здоровье как раз после того, как он изложил мне свой план борьбы с болезнью человечества с помощью своего музея.

Тот Орта, яркий самодовольный друг, который в следующие две недели носился по Сантьяго, беря интервью у самых разных людей без печали, тревоги или сомнений, – тот Орта исчез. Его сменил страдающий Орта, который на пару секунд показался мне при встрече в его пентхаусе в мае и с тех пор изредка проявлялся столь же мимолетно… даже еще сильнее страдающий. И к тому же на этот раз он не пытался скрыть свое смятение, даже рядом с отцом, с которым он, похоже, сблизился: никакой напряженности между ними не было заметно.

В моем воображении Карл Орта был крупным мужчиной, суровым, строгим и неприступным. Человеком, который не только не стал утешать потерявшего жену сына, но и назвал ее самоубийство трусостью. Человеком, который еще через три года обрушил свою ярость на ребенка, который хоронил свою приемную мать. Я не обнаружил ни малейшего признака того чудовища, который не разговаривал с сыном семнадцать лет.

Этот почтенный мужчина восьмидесяти с лишним лет оказался игривым и нежным, был особенно добр к своему горюющему сыну, как будто это Джозеф потерял жену, а Карл был сыном, пытающимся его утешить. Старик, пребывающий в мире с самим собой и со всем светом, совершенно не походил на портрет, нарисованный Ортой: там Карл был чудовищем, жестоким, деспотичным, неумолимым и непреклонным.

Когда другие гости разошлись, я с удовольствием сидел в гостиной с этим человеком, удивительно приятным. Он держал мою руку между своими ладонями, шероховатыми, мозолистыми и очень теплыми, и рассказывал мне о Ханне и о том, как она помогла ему снова наладить контакт с его ребенком, упомянул, что гордится Джозефом и тем добром, которое он еще принесет, расспросил меня о моем отце и выразил надежду, что они когда-нибудь встретятся. Он осведомился о том, как Родриго и Хоакин (он запомнил их имена!) привыкают к жизни в Чили, и добавил, что очень трудно возвращаться в страну, где все напоминает о провалившейся революции.

– Предательство, – сказал он. – К нему трудно привыкнуть, однако привыкать необходимо. Находить утешение в тех, кого мы любим, кто нас любит. – И, обращаясь к только что присоединившемуся к нам Орте, добавил: – Правда ведь, Джозеф? В итоге самое главное – это любовь?

Орта не ответил. Или, может, его ответом стало то, что он взял отца под руку, помог встать и увел наверх, ложиться. Возможно, он сможет спуститься не сразу, но я был готов ждать: он будет рад поговорить. И Пилар с удовольствием составит мне компанию.

Я был рад возможности побыть с ней. Мы почти не разговаривали после того бурного расставания в кафе «Версаль» и сегодня днем обменялись только несколькими неловко-вежливыми словами, но стоило мне предложить свою помощь в уборке остатков закусок, напитков и окурков, оставленных приехавшими на похороны, как между нами установились сердечные отношения.

Когда наша работа завершилась, она предложила мне устраиваться поудобнее, пока она будет загружать посудомойку, и я охотно согласился, воспользовавшись возможностью побродить по гостиной-столовой, рассматривая фотографии, как я делал это двумя днями раньше у Адриана… возможно, как раз в то время, когда Ханна умирала.

Больше всего меня заинтересовало то, что на этой выставке присутствовал Джозеф в самые разные моменты его жизни – доказательство того, что Карл не забывал о сыне, от которого поклялся навсегда отказаться. Или, возможно, это Ханна заставила своего упрямого мужа ежедневно сталкиваться с существованием Джозефа, – Ханна, которая своей смертью или своим умиранием устроила то примирение, которого сын неустанно добивался и в котором отец твердо отказывал.

За это примирение пришлось очень дорого заплатить, как я узнал, когда Пилар села рядом со мной на диван.

– Хорошо, что вы пришли, – сказала она. – Ему нужен кто-то вроде вас.

– У него есть вы, – отозвался я, – и его отец.

– Нет, – возразила она, – мы слишком близки: отец, сын и я, теперь женщина семьи, Дух Святой. – Она попыталась посмеяться собственной шутке, но получилось скорее фырканье, неубедительное. – Слишком близки, чтобы его по-настоящему исцелить. Все… сложно. Кризис, который…

Она замолчала, не справляясь со своими эмоциями.

– Из-за Ханны, ее смерти?

– Нет. Еще до ее смерти. Кое-что случилось до того, как она умерла. – Пилар подошла к лестнице, посмотрела в сторону темного второго этажа, вернулась ко мне. – Я обещала вам не говорить, но не знаю, как… Если вы обещаете не выдать… Я никогда не видела его настолько подавленным. Даже когда он приехал в Чили в 1970 году, после самоубийства Тамары. Нет, сейчас хуже, это…

Я пообещал, что она может на меня положиться.

– Вы ведь знаете, как он любит птиц.

– Помню. В саду на крыше, в Нью-Йорке. И потом в Чили, когда мы ходили в горы с моим другом Пепе.

– И знаете, кого он больше всего любит?

– Дятлов.

– Дятлов. И что происходит, когда дятел, ваша самая любимая птица, становится вашим худшим врагом?

– Вы про того дятла, которого он назвал кошмаром?

По словам Пилар, это не было преувеличением, как я тогда подумал: этот звук, тук-тук-тук, снова и снова, будил Ханну, отправлял ее в бредовое состояние, из которого не было выхода, возвращал в самое страшное время ее жизни: расстрел тех, кто в 1941 году пришел на призыв портовых рабочих Амстердама протестовать против депортации евреев. Партийное руководство приказало Ханне не ходить, и, одеваясь, она повторила себе то же разумное распоряжение: «Твоя деятельность слишком важная, чтобы рисковать задержанием, травмой или гибелью: ты еще спасешь множество евреев, детей, если останешься в стороне, не будешь демонстрировать свою позицию. Неопровержимый довод, который ее тело опровергло, спустившись по крутой лестнице ее студии на Принсенграхт и перейдя по Магере-Брюг: разве она могла не присоединить свое тело к тем телам, которые пытаются не позволить увезти на смерть родителей тех детей, которых она спасает? И так она оказалась рядом с массивным товарищем, которого скосила очередь, тук-тук-тук, и пряталась за горой трупов, тук-тук-тук, пытаясь оттащить истекающую кровью подругу Жаклин, к углу площади, где пулеметы не будут ее доставать, не будут доставать их обеих. И она заново переживала каждую рану, каждый выстрел и со своей лондонской постели умоляла немцев не стрелять, позволить унести убитых и раненых. Больше не убивайте, больше не убивайте, не меня, не меня… За ней идут, дятел идет за ней, дятел вбивал в нее войну снова, спустя пятьдесят лет, нацисты идут за ней, утащат ее и будут забивать электрические разряды, тук-тук-тук, ей в анус, и во влагалище, и в соски… И она корчилась на своем смертном одре, вопила на голландском, проклинала на голландском, мочилась под себя на голландском. Не таким должно быть прощание с миром этой чудесной женщины, невыносимо, что последние дни и ночи той, кто спасла стольких людей, будут заканчиваться тем, что никто не захочет ее спасти. Никто, кроме Джозефа.