Истории замка Айюэбао - Вэй Чжан

Калеку звали Куриная Лапа — эту кличку ему дал надзиратель, и он с ней смирился. Баоцэ узнал, что мужчина сидит уже пять лет, но не знает, сколько ещё осталось. Он рассказал, что за эти пять лет его уже трижды перевозили с места на место, и везде он занимался тяжёлым физическим трудом: работал на рудниках, рыл тоннели в горах, а теперь трудится здесь.

— Мы, арестанты, в основном имеем дело с камнем, с самым твёрдым материалом сражаемся, — сказал он.

— Но когда-то же это должно закончиться! Когда мы сможем выйти? Я вообще никаких преступлений не совершал…

Куриная Лапа покачал головой:

— Даже не рассчитывай. Работай себе да не показывай характер. В графитовых рудниках был один парнишка, совсем молоденький, даже усы ещё не росли, он с утра до ночи только и думал о том, как бы выйти. Он глотал гвозди, но никто не верил. Он даже с окна задвижку снял и её проглотил! Люди в истерике чего только не творят! Отвезли его в больницу, разрезали живот, вынули инородные предметы, зашили и отправили обратно. Он совсем отчаялся и в конце концов со всего маху раскроил себе череп в карьере.

Баоцэ удержался, чтобы не вскрикнуть, но сердце бешено забилось. Переждав, когда паника уйдёт, он нарочито спокойно спросил:

— Прямо вот в этом карьере?

— Нет, в графитовых рудниках, в ста с лишним ли отсюда.

Баоцэ верил каждому его слову: этот человек много повидал на своём веку, подумать только, уже пять лет в заключении. Юноше не хотелось даже думать о том, что он протомится в таком месте пять лет. Он поклялся себе: я не стану убивать себя, я буду жить, обязательно.

Однажды днём сразу после обеда, когда у них оставался ещё час отдыха, Баоцэ в порыве отчаяния подошёл к одному из охранников. Все взгляды устремились на него. Охранник резко схватился за оружие и навёл на него:

— А ну стоять! Ты что задумал?

Баоцэ испуганно поднял руки, а затем опустил:

— Я хотел… хотел подойти к начальнику, у меня есть для него кое-что срочное…

Охранник убрал оружие, смерил его взглядом и крикнул:

— Иди вперёд!

Баоцэ пошёл впереди, а охранник сзади говорил, куда идти. Попетляв, они добрались до небольшого домика в нескольких десятках метров от карьера. Это была будка, где надзиратели передавали смену и отдыхали; самым старшим чином здесь был бригадир. Баоцэ увидел сидящего за коричневым деревянным столом человека чуть старше двадцати лет, с красным носом. Баоцэ обратился к нему:

— Начальник!

Это обращение явно польстило человеку за столом; он прищурился и, растягивая слова, спросил:

— В чём дело?

Баоцэ едва сдерживался, лицо его побагровело, и наконец он решительно сказал:

— На меня возвели напраслину. Я не понимаю, за что меня сюда упекли, я ничего не сделал, я просто шёл…

Красноносый вылез из-за стола, протянул руку и схватил его за ухо, заложив мизинец за мочку уха. Он тянул изо всех сил, было ужасно больно. Баоцэ закричал, а человек стал тянуть ещё сильнее. Баоцэ закричал ещё громче. В сторожку вбежали два охранника, и Красносносый крикнул им:

— Чего стоите? Приведите этого негодника в чувство.

Двое схватили Баоцэ под руки и выволокли наружу. Баоцэ повернул голову назад и прокричал: «Начальник!», но никто не обратил на него внимания. Его вытащили наружу и притащили к вонючей уборной, яростно скрутили руки за спиной и припёрли к стене. В воздухе засвистела резиновая дубинка, и каждый удар пронизывал тело болью до самых костей.

— Совсем кретин! Будешь знать как хулиганить! Бездельник, с жиру бесишься!

Дубинка била по ягодицам, по ляжкам. Когда удары обрушились на лодыжки, Баоцэ рухнул на землю.

4

В вышине пела птичка — пела без устали всё утро и снова пела в полдень. Сколько радости у неё на душе, сколько у неё песен? Она всё время поёт и поёт. Баоцэ раз за разом замахивался молотом, а душа его парила там, среди птичьего пения. Он попробовал различить, о чём именно поёт птица, но, конечно, это было невозможно. Ему показалось, что он расслышал в песне связный текст, и хоть он не мог утверждать этого наверняка, на душе его стало радостно. Птаха пела так складно, переливчато, пела она о самом сокровенном, что было у него в сердце, — о прошлом, о былых делах, похороненных на дне души: «А помнишь, ты хотел научиться играть на скрипке и петь так, как я? Меня кличут жаворонком, и я целыми днями радостно порхаю. Я летел из родных краёв три дня и три ночи, чтобы повидать тебя! Путь к счастью тернист: мне никак не удавалось тебя разыскать, меня мучили голод и жажда, я спрашивал у дядь и теть, выпрашивал пампушки из кислого теста, побывал в Саньдаоган и преследовал того коршуна, что сбросил тебя на высокий стог. Я увидел, я услышал, я вернулся и рассказал Ли Иню — он так тоскует по тебе, так скучает и по-прежнему хранит в сердце память о тебе…» Слёзы навернулись на глаза, а Куриная Лапа, сжимая в руках бур, проворчал:

— Потихоньку, даже если на душе мозоли вырастут, ничего.

Баоцэ взглянул на его изувеченную руку и заметил, что на атрофированных переломанных пальцах появились мозоли. Сколько ему пришлось выстрадать, и, судя по всему, страдания ещё не закончились. Баоцэ не хотелось знать слишком много; он предпочитал сам домыслить, как складывалась судьба у этого бедолаги: его жизнь разрушена из-за родного отца, которого он даже ни разу в глаза не видел. Этому человеку, наверное, никогда не встречались такие люди, как Ли Инь, и тем более он не слышал такой игры на скрипке, иначе он бы не смог это всё терпеть. Баоцэ так хотелось сказать ему: ты слышишь, как птицы в небе поют? Это птица с моей родины, она искала меня, пролетела сотни и десятки тысяч ли, зовёт меня поскорее вернуться домой. Но он лишь подумал об этом, сжал пересохшие губы и не проронил ни слова.

Наступила зима. Ночи в горах очень холодные, гораздо холоднее, чем зимние ночи на родине. В каменной хижине его согревала бабушка, поэтому более десяти зим он провёл не зная горя. Последовавшие за тем природные холода он пережидал, свернувшись на кане, и, дрожа всем телом, дожидался рассвета. Кан он не растапливал, потому что не было дров, да ему и не хотелось отапливать хижину, он как будто нарочно стремился себя заморозить до смерти. Но он не умер, а даже напротив, за пережитые страшные зимние ночи вырос и повзрослел. Над его верхней губой пробивался лёгкий пушок, который потом почернел, что несколько встревожило его. Он помнил, как однажды, убегая с гор всё время на юг, присел на корточки возле лужи и сразу же заметил, что участок над верхней губой поменял свой цвет. Ещё он помнил пару ввалившихся больших глаз. Он тогда понял: у всех, кто томится жаждой убийства, такой же взгляд. Он испугался этого взгляда, испугался, что через него просочится томящаяся в его душе тайна. Он попробовал зажмуриться, но как только расслаблял веки, из-под них снова светился тот же взгляд. Он редко смотрелся в зеркало — боялся, что этот взгляд ранит его. Зимними ночами в тюремной камере, пока семеро его соседей мирно храпели во сне, он один лежал, сверля глазами стену и прикрывая этот пугающий взгляд. «Я обязательно должен сбежать! Если мне суждено умереть, то только на свободе». Он повторил эту клятву и закрыл глаза. Едва он задремал, как дверь громко распахнулась, перебудив всех грохотом. Вошёл главный надзиратель, а с ним ещё двое. Видимо, решив, что в камере недостаточно светло, он включил мощный ручной фонарь и осветил по очереди все восемь нар. Разглядев лица всех заключённых, посетители удалились. После того как они ушли, кто-то на нижних нарах сказал:

— Видать, кто-то сбежал, везунчик…

Как-то раз один из заключённых во время работ в карьере сломал ногу; он громко стонал, и охранник велел погрузить его на тачку. Затем указал на Баоцэ:

— Вези!

Баоцэ был окрылён столь неожиданным поворотом событий. В сопровождении одного из охранников они вышли с карьера и направились в медпункт на территории тюрьмы. Через некоторое время тачку снова вывезли. Лежавший на ней заключённый вопил, а конвойный бранился: