Да здравствует фикус! - Оруэлл Джордж

Тем не менее, деньги нужно было как-то зарабатывать. Мать Гордона до женитьбы была учительницей музыки, и даже потом она периодически брала учеников, когда семья больше обычного оказывалась на мели. Теперь она решила, что будет снова давать уроки. Найти учеников в пригороде (а они жили в Актоне) было довольно легко. Таким образом благодаря платным урокам и зарплате Джулии они, по-видимому, могли «продержаться» ещё год-другой. Но состояние лёгких миссис Комсток было более чем «слабое». Тот же врач, который посещал её мужа перед смертью, приставив стетоскоп к её груди, сделал очень серьёзное лицо. Он велел ей заботиться о своём здоровье, не переохлаждаться, как следует питаться и, главное, не переутомляться. Для неё ничего не было хуже, чем нервная, утомительная работа учительницы игры на фортепиано. Гордон об этом ничего не знал. Однако Джулия знала. И обе женщины хранили это от Гордона в строгом секрете.

Прошёл год. Гордон чувствовал себя несчастным, всё больше и больше он стеснялся из-за своей потёртой одежды, ограниченности в карманных деньгах, из-за чего он стал объектом нападок со стороны девочек. Однако в этом году «Нью Эйдж» принял одно из его стихотворений. Между тем его мать сидела на неудобных табуретах для фортепиано в продуваемых сквозняками гостиных и давала уроки по два шиллинга за час. И потом Гордон закончил школу, и толстый, сующий нос не в свои дела дядюшка Уолтер, у корого были кое-какие связи в мире бизнеса, выступил, заявив, что друг его друга может пристроить Гордона на такую вот «хорошую» работу в бухгалтерии в фирме по производству свинцового сурика. И право, это великолепная работа – прекрасное начало для молодого человека. И если Гордон возьмётся за неё с должным рвением, он со временем сможет стать Важной Персоной. У Гордона сделалось тяжело на душе. Он вдруг весь напрягся, как бывает со слабыми людьми, и, к ужасу всей семьи, отказался даже попробовать там поработать.

Конечно, последовали страшные скандалы. Его не могли понять. Считалось чуть ли не богохульством отказываться от такой «хорошей» работы, когда у тебя есть возможность на неё устроиться. Гордон продолжал твердить, что не хочет «такую» работу. Тогда что же он, в конце концов, хочет? – вопрошали они. Он хочет «писать», угрюмо твердил Гордон. Но как же он сможет заработывать, если будет «писать»? – настаивали они. И он, конечно же, не мог ответить на этот вопрос. В глубине души Гордон считал, что сможет каким-то образом жить за счёт стихов, но на это даже намекать не стоило, настолько абсурдным делом это казалось. Однако ни при каких условиях он не собирался заниматься бизнесом, погружаться в мир денег. Он будет работать, но не на «хорошей» работе.

Никто из родственников не имел ни малейшего представления о том, что он имеет в виду. Мать рыдала, даже Джулия его «не одобряла», а все дядюшки и тётушки (их к тому времени у него оставалось шесть или семь) нерешительно нападали и неумело угрожали. А через три дня случилось ужасное. Посреди ужина у матери начался сильный приступ кашля, она приложила руку к груди, упала, и у неё изо рта пошла кровь.

Гордон был напуган. Когда это произошло, мать не умерла, но, когда её несли наверх, вид у неё был, как у покойницы. Гордон бросился за доктором. Несколько дней мать была на смертном одре. Сказались сквозняки в гостиных и то, что она через силу таскалась от одного ученика к другому в любую погоду. Гордон беспомощно слонялся по дому; к горю примешивалось тяжёлое чувство вины. Точно он не знал, но отчасти догадывался, что мать убила себя ради того, чтобы оплачивать его обучение. После этого он не мог больше противиться её желанию; он отправился к дядюшке Уолтеру и сказал ему, что согласен на работу в фирме по производству свинцового сурика, если они ему таковую предложат. Тогда дядюшка Уолтер поговорил со своим другом, а тот друг поговорил со своим другом, и Гордона направили на собеседование к старому джентельмену с плохо сидящими вставными зубами, и в конце концов он получил работу с испытательным сроком. Он начал с зарплаты в двадцать пять шилингов в неделю, и с этой фирмой он провёл шесть лет.

Они уехали из Актона и сняли квартиру в запущенном многоквартирном доме в районе Пэддингтона. Миссис Комсток перевезла своё фортепиано, и, когда чувствовала себя хоть немного лучше, давала время от времени уроки. Зарплата Гордона постепенно росла, и все трое более-менее «справлялись» с ситуацией. Хотя «справляться» в большей степени приходилось Джулии и миссис Комсток. Гордон от своего мальчишеского эгоизма в отношении денег не избавился. Не сказать, чтобы он совсем уж плохо работал в конторе. Говорили, что он стоит тех денег, которые ему платят, но что он не из тех, кто «стремится к большему». Полное презрение, которое он испытывал к своей работе некоторым образом упрощало для него задачу. Ему удавалось смиряться с бессмысленностью офисной жизни, потому что он никогда ни на минуту не считал её для себя постоянной. Каким-то образом в какое-то время – и Гордон знал, что это произойдёт – он вырвется на свободу. И у него, в конце концов, всегда есть его «творчество». Возможно, наступит время, когда он сможет зарабатывать себе на жизнь «писательским трудом». И тогда, если ты стал писателем, почувствуешь, что свободен от этих вонючих денег… Разве не так? Люди того типа, которых он видел вокруг, вызывали у него чувство неловкости. Вот что значит сделать из денег бога! Устроиться, «стремиться к большему», продать душу за виллу и аспидистру! Превратиться в типичного маленького проныру в шляпе-котелке – в «маленького человека» Струба [20] – этого слабака, который в шесть пятнадцать прибегает домой к ужину из деревенского пирога и консервированных груш, полчасика слушает симфонический концерт по ВВС, а потом, возможно, совершает разрешённый законом половой акт с женой, если она «в настроении!». Вот так судьба! Нет, не для такой жизни создан человек. Он имеет право из этого вырваться; прочь от этих вонючих денег. Вот какой замысел вынашивал Гордон. Он предан идее борьбы против денег. Но это пока секрет. Люди в офисе никогда и не подозревали его в увлечении антиортодоксальными идеями. Они никогда так и не обнаружили, что он пишет стихи, – не сказать, чтоб обнаруживать было много чего: за шесть лет у него накопилось не более двадцати стихотворений, напечатанных в разных журналах. Если присмотреться, он был такой же, как и любой клерк в Сити – всего лишь один из солдат в армии марионеток, которого утром вагоны метро везут в восточном направлении, а вечером – в западном.

Гордону было двадцать четыре, когда умерла мать. Семейство распадалось. Из старшего поколения Комстоков осталось только четверо: тетушка Анжела, тетушка Шарлотта, дядюшка Уолтер и ещё один дядюшка, который умрёт год спустя. Гордон и Джулия отказались от квартиры. Гордон снял меблированную комнату на Дайти-стрит (у него было ощущение, что литератору пристало жить в Блумбери), а Джулия переехала в Эрлс-Корт, чтобы быть рядом с магазином. Теперь Джулии было уже почти тридцать, а выглядела она намного старше. Она похудела – раньше такой не была, – хоть и оставалась вполне здоровой; в волосах появилась седина. Джулия всё ещё работала по двенадцать часов в день, а её зарплата за шесть лет выросла на десять шиллингов в неделю. Хозяйка чайной, изо всех сил строившая из себя леди, находилась с Джулией в полудружеских отношениях, оставаясь при этом работодателем, а это, конечно, позволяло ей помыкать Джулией, прикрываясь песенкой о «дорогой» и «любимой» Джулии. Через четыре месяца после смерти матери Гордон неожиданно ушёл со своей работы. В фирме он никак это не объяснил. Там решили, что он собирается «устроиться получше» и (к счастью, всё обернулось именно так) дали ему хорошие рекомендации. Но он даже не думал о том, чтобы искать новую работу. Ему захотелось сжечь за собой мосты. С этого дня он всегда будет дышать чистым воздухом, свободным от этой денежной вони. Чтобы сделать этот шаг, он не ждал сознательно, пока умрёт мать; однако получилось так, что толчком послужила именно смерть матери.