Он скажет это так же, как сказал сегодня, но на этот раз мы будем одни. А дальше уже все пойдет по Шекспиру. Но конец будет ненастоящий, так будет только на сцене. Вспыхнут все лампы, и мы встанем как ни в чем не бывало. Аплодисменты! Букеты! А в первом ряду аплодирует седой человек из кино. На самом деле это будет только начало».
К концу дня друзья подстрелили одну тощую камбалу. Они стыдливо завернули ее в газету и отнесли в палатку. Почистившись, пошли на автобусную остановку.
Галя и Алик долго и противно смеялись. Юрка и Димка не ответили ни на один вопрос. Не станешь ведь рассказывать, как они без конца ныряли и, посинев от напряжения, пытались вытащить застрявший гарпун. И про улыбочки Янсонса тоже не расскажешь. Ведь не рассказывать же, ей-богу, про эту несчастную рыбешку, которую с грозным ревом и омерзительным сопением пожрал один из котов Янсонса. Абсолютно ни о чем нельзя было рассказать. Ведь если Галка начнет хихикать, ее не уймешь.
За спинами ребят гигантским веером колыхался закат. А прямо перед ними стояли красные сосны. А вот показался огромный венгерский «Икарус». Краски заката раскрасили его лобовое стекло. Замолчали Галка и Алик. Все четверо смотрели, как приближается автобус, и чувствовали себя счастливыми. Вот это жизнь! Горячий песок. Сосны. Чайки. Море. Автобус идет. Куда хочу, туда еду. Могу на автобусе, а могу и в такси. И пешком можно. И никто тебе не кричит: иди учи язык! И никто, понимаете ли, не давит на твою психику. И унижаться, выпрашивать пятерку на кино не надо. А впереди вечерний Таллин. Город, полный старых башен и кафе.
Они вошли в кафе. В зале были свободные столики, но они подождали, пока освободятся места у стойки. Места освободились, и они сели на высокие табуреты к стойке. Положили руки на стойку. Вынули сигареты и положили их рядом с собой. На стойку. Поверхность стойки была полированной и отражала потолок. Потолок весь в звездах. Асимметричные такие звезды.
Буфетчица занималась с кем-то в конце стойки, а ребята пока оглядывались, сидя у стойки. Кафе было замечательное.
– А вон наши красавцы с пляжа, – сказал Алик.
В дверях появились трое парней.
– Ишь ты, напыжились! – засмеялся Юрка.
– А как же! – усмехнулся Димка. – Смотрите, смотрите, мы идем в элегантных вечерних костюмах. Все трое в черных костюмах.
– Дешевые пижоны, – сказал Алик.
– Они не пижоны, а рабочие, – возразила Галя.
– Рабочие! Знаем мы таких рабочих!
Пижоны-рабочие вежливо поклонились Гале. Брижит Бардо сделала салют ручкой и сказала первое эстонское слово, которое выучила:
– Тере – здрасте!..
Димка только покосился на нее. Те трое уселись на высокие табуреты, как будто им в зале мало места. Везде им места не хватает. Тот пижончик, в которого Димка сегодня бил, оказался рядом. Ладно, лишь бы сидел тихо. Только бы перестал возиться и напевать. И пусть только попробует пялить глаза на Галку!
– Палун? – обратилась буфетчица к Димке.
– Коньяк, – сквозь зубы, резко так сказал он. – Налейте коньяку. Четыре по сто.
Вот как надо заказывать коньяк. Точно так.
– Смотри, что она наливает, – зашевелился Юрка. – «Ереванский»! 17.50 сто граммов! Эй, девушка, нам не…
Димка толкнул его локтем:
– Заткнись!
Юрка и Димка выпили свои рюмки. Алик не выносил спиртного. Он лизнул и что-то записал в блокнот. Юрка разлил его рюмку пополам с Димкой. Галя не допила, и Димка хлопнул и ее рюмку.
Пижоны рядом пили кофе и какое-то кисленькое винцо.
В кафе громко играла музыка, какая-то запись. Это был рояль, но играли на нем так, словно рояль – барабан. Вокруг курили и болтали. И симпатичная буфетчица, которую Димка уже называл «деткой», поставила перед ними дымящиеся чашки кофе. Стояли рюмки и чашки, валялись сигареты, ломтики лимона были присыпаны сахарной пудрой. Сверкал итальянский кофейный автомат. Сверкало нарисованное небо с асимметричными звездами.
Нарисованный мир красивее, чем настоящий. И в нем человек себя лучше чувствует. Спокойней. Как только освоишься в нарисованном мире, так тебе становится хорошо-хорошо. И совершенно зря «детка» Хелля говорит, что Димке уже хватит. Она ведь не понимает, как человеку бывает хорошо под нарисованными звездами. Она ведь ходит под ними каждый вечер.
– Пошли в клуб, ребята, – сказал Густав, этот милый парень с завода «Вольта», – пойдемте на танцы.
– А что у вас танцуют? – спросил Димка.
– Чарльстон и липси.
Вот это жизнь! Чарльстон и липси! Вот это да!
Ночью в палатке казначей Юрка долго возился, шуршал купюрами, светил себе фонариком.
– Не надо было пить «Ереванский», – прорычал он.
Но Димка в это время на древней ладье плыл по фиолетовому морю. Качало страшно. Налетели гидропланы противника. Стрелял в них из автоматического подводного ружья. Как у Жюля Верна, из-под воды. Небо очистилось, и проглянули великолепные асимметричные звезды. Все было нарисовано наспех, и в этом была своя прелесть. «Если уж пить, то только “Ереванский”», – сказала «деточка» Хелля. А Галя погладила по затылку снизу вверх.
«Асимметрия – символ современности», – говорил в это время Алик Иванову-Петрову. «Тяжело мне, – стонал кинодеятель, – темный я, брат!»
«А что вы можете сказать о глазах? Глаза Боярчук – это вам что?»
«Они у нее симметричные? Старо, брат! Симметричные глаза не выражают нашу современность. В Каннах этот вопрос решен». В ста метрах от палатки на мансарде янсонсовского дома Галя жмурилась от вспышек блицев и кланялась, кланялась, кланялась.
«Удивительная пластичность, – сказал седой человек из кино, – я еще не видел ни одной Джульетты, которая бы так великолепно танцевала липси». Он выхватил шпагу и отсалютовал. И вокруг началось побоище. Шпаги стучали, как хоккейные клюшки, когда в Лужниках играют с канадцами. Конечно, всех победил Димка. «Наш лучший нападающий, – сказал седой человек из кино репортерам. – Семнадцать лет, фамилия – Монтекки, имя – Ромео».
– Не надо было пить «Ереванский», – пробормотал Юрка, вытянулся на тюфяке и сразу же ринулся в бой с несметными полчищами камбалы.
Глава VI
Димка сидел на пляже и смотрел на море. Он внимательно следил за одной точкой, еле видной в расплавленном блеске воды. Она двигалась в хаосе других точек, но он ни разу не потерял ее из виду, пока она не исчезла совсем. Он подумал: нырнула Галка, интересно, сколько продержится, где это она так хорошо научилась плавать? Он увидел: в бледнозеленом, переливающемся свете скользит гибкое тело. Он почувствовал: Галя! Галя! Галя! Он почувствовал страх, когда Галя вышла из воды и направилась к нему с солнечной короной на голубой голове, со сверкающими плечами и темным лицом. На пляже вдруг всех точно ветром сдуло. Исчезли все семьи и отдыхающие-одиночки, и кружки волейболистов, и мелкое жулье, и солидная шпана, и читающие, и курящие, подозрительные кабинки и спасательная станция, слоны и жирафы с детской площадки, и сами дети, касса, дирекция, буфет и пикет милиции, все окурки, яичная скорлупа и бумажные стаканчики, лежаки, мачта, скульптурная группа, велосипеды и кучки одежды. Все. Идет Галя. С короной на голубой голове. С темным лицом.
Афродита родилась из пены морской у острова Крит.
А Галя?
Неужто в роддоме Грауэрмана вблизи Арбата?
В сущности, Афродита – довольно толстая женщина, я видел ее в музее.
А Галя?
Галя стройна, как картинка Общесоюзного Дома моделей.
Что бы я сделал сейчас, если бы был греком?
Древним, конечно, но юным и мощным, точно Геракл?
О Галя!
Я бы схватил ее здесь, на пустующем пляже.
На мотоцикле промчался бы с ней через Таллин и Тарту.
Снял бы глушитель, чтоб было похоже на гром колесницы.
Я бы унес ее в горы, в храм Афродиты.
Книгу любви мы прочли бы там от корки до корки.
Димка не был греком, он боялся Гали. Что он знал о любви? Он бросил Гале полотенце. Она расстелила его на песке и села, обхватив руками колени.
