Хрустальный желудок ангела - Москвина Марина Львовна

Экспонаты подхватывал Сид, поэт, океанолог и ловец саламандр. Если он вам понадобился, вы всегда могли обнаружить его на Мадагаскаре или в Сухуме, где Сид регулярно проводил научные литературоведческо-культурологические Зантариевские чтения…

Всё так далеко зашло: меня в Сухум звали, ждали – и очень этим смущали. Никак я не ожидала такой всенародной любви. По случаю открытия музея, периодических юбилеев Даура, выхода его полного собрания сочинений я посылала видеоролики, где с большого экрана обращалась к участникам конференций, а заодно ко всему абхазскому народу, с возвышенными речами, а то и песней.

Лёня ставил камеру, включал мотор и…

– Друзья! – начинала я. – Само существование музея Даура на Земле – торжество величайшей справедливости и благодарности за то, что среди нас жил этот талантливый, самобытный, яркий человек. «Просто ты не знаешь абхазских мужчин, – говорил он мне. – У нас там все такие, независимо от социального положения…»

На самом деле он так формулировал: «В Абхазии любой крестьянин гораздо красноречивее любого московского интеллектуала». И добавлял: «Мариночка, ты очаровательно косноязычна!»

– …Теперь даже не верится, – продолжала я, – что с ним просто можно было гулять по улицам, слушать его рассказы, восхищаться мудростью и витиеватыми выражениями. Я ходила за ним, как Эккерман за Иоганном Вольфгангом Гёте, записывая его изречения. После знакомства фактически с иностранцем, Дауром Зантария, мой русский словарный запас увеличился в десять раз! А он звонил мне и говорил: «Это Москвина? Как жаль, что моя фамилия не Сухумов!»

Лёня снимал меня крупным планом с большой головой, записывая послания жителям Изумрудного города от Великого и Ужасного Волшебника Гудвина, пока этого авантюриста и фокусника не разоблачили храбрая Элли и ее верный Тотошка. Я вышла из аэропорта в Адлере и поискала глазами маршрутку, явно недооценив абхазское гостеприимство. Министр культуры Эльвира Арсали прислала за мной черную машину, лучшую, какая была в Республике. Учитывая волнующую близость моря, я бы назвала ее «Чайкой». Часа через полтора – с ветерком и комфортом (нас разве что не сопровождал почетный эскорт мотоциклистов!) я оказалась на пороге музея в объятиях Цизы.

Всё было ровно так, как мы задумывали: видавший виды письменный стол, машинка «Эрика», на столе несколько страниц «Золотого колеса», лист в каретке с первыми абзацами и с эпиграфом на абхазском: «Господи, припадаю к Твоей Золотой Стопе!», начертанном от руки, чернильница для антуража, кресло, этажерка, абажур, плащ на вешалке. Так и вижу Даура, шагающего в нем по Баден-Бадену, ветер с моря заполаскивает полы плаща. (Есть ли в Баден-Бадене море? Неважно! Горы и море он мог увидеть всюду, это единственное, что ему принадлежало.)

Вместо фотографии бабушки с дедушкой – мы с Лёней улыбаемся приветливо со стены. (Тишкова тоже звали в Сухум, но он ни в какую: «В качестве кого я туда поеду? В качестве мужа лучшего друга их национального героя?») Черноголовые птицы с красными клювами тревожно выглядывали из травы…

А в эпицентре мы с Дауром в обнимку на фоне винтажного комода Лии Орловой, вид у меня легкомысленный и счастливый. Недаром Лия ревновала его ко мне.

– Что я вижу? – она удивлялась. – Откуда в твоем романе эти любовные телефонные разговоры Даура? Ведь он все это мне говорил – на полном серьезе!

– Главное не слова, – успокаивал ее Лёня, – а то, что он в них вкладывал!

Тем временем Циза рапортовала о моем прибытии какому-то важному господину.

– Так долго еха-ала? – тот отвечал по громкой связи. – Пешком можно было за это время несколько раз прийти!

В музей заглянула журналистка из «Вечернего Сухума».

– Встретимся завтра на мероприятии! – гордо сказала Циза. – Марина Москвина расскажет нам о Дауре то, о чем мы не знали!

– …Но догадывались! – та ловко подхватила.

Позвонил Рауф, приятель Даура.

– Приехала? – это он Цизе. – Ну давай, рассказывай!

– Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала?!!

– Какие параметры?.. – интересовался Рауф.

– Это у тебя параметры, – парировала Циза, показав красноречивый жест, которым она велит Рауфу закрыть рот, когда тот во время экскурсий по музею Даура отпускает язвительные реплики.

Всё было расставлено по местам. Не хватало двух-трех предметов: моей кофеварки – я и Даур владели ею по очереди, – охотничьего ножа, подаренного Татьяной Бек:

и зеленого пальто фабрики «Сокол», в котором, Даур подозревал, его уже никто не принимал за молодого азербайджанца, но все – за старого еврея…

Он притягивал к себе поэтов, художников и, как выяснилось, готовился быть воспетым резцом скульптора Архипа Лабахуа.

– Сейчас я вам покажу эскиз мемориальной экспозиции, – объявила Циза. – Мы в восторге от этой идеи! – И с этими словами раскинула передо мной большой лист ватмана с изображением Даура на балконе в каком-то барском халате с кистями.

В точности такой балкон и халат имел его приятель Кура по прозвищу Барчук, Даур ему страшно завидовал.

– Выйдет на свой балкон в халате! – он говорил раздраженно.

Друзья подсмеивались над Курой, что у его халата лоснящиеся бока и поредевшие кисти… Даур тоже хотел такой балкон и халат, чтобы в этом халате выходить на балкон и, покуривая, общаться с друзьями и знакомыми… Но у него не было ни того, ни другого.

– Ты провинциал, – говорил Рауф, приехавший в Сухум из Гагры, Дауру – из Тамыша.

– Нет, это ты про-вин-ци-ал, – отвечал Даур. – А я простой деревенский парень!

В один прекрасный день Даур купил-таки себе халат. Как раз он получил квартиру, балкона там не было, и халат у него быстро потерял вид. Но халат он имел, истинная правда. Так что молодой скульптор Лабахуа по прозвищу Сипа, автор культовой бронзовой фигуры пингвина с блокнотом напротив морского порта, по заданию Цизы вылепил полуметровую пластилиновую модель Даура в обломовском халате, вышедшего на балкон и взирающего на этот мир как бы с вершины Эрцаху.

В целом у комиссии по увековечиванию памяти Даура композиция не вызывала возражений. Но тут Барчук, известный в Сухуме телеведущий, заметил, что Сипа, как ни старался следовать исторической правде, ее нарушил, ибо халат у Даура был не до пола, как у самого Барчука, а всего лишь до середины икры, и многие могут подтвердить, что из-под халата у него торчали волосатые ноги.

Тогда Сипа отказался от идеи с халатом и слепил этакого благообразного старца при параде – с умиротворенной улыбкой классика национальной абхазской литературы. Осталось это великолепие отлить в бронзу и привинтить к стенке блочной пятиэтажки, – где, пока суд да дело, красовался фотографический портрет Даура – с неразлучной сигаретой в руке, до того натуральный, что один простой человек принес и поставил ему бутылку шампанского со словами:

– Возьми, Даур, дорогой, я знаю, ты любил это дело.

Однако снова вмешался злой рок в виде вездесущего Рауфа.

– Голова Даура, торс мой! – сказал он.

Пришлось бедному Сипе засучить рукава и уплотнять фигуру, поскольку, в отличие от долговязого Рауфа, Даур Зантария был мужчиной крепкого телосложения, но невысокого роста. То он заявлял: «Я легкоатлет, просто не могу быстро бегать». То возмущался: «Почему ты смотришь на мой нос, я боксер, у меня сломан нос, смотри мне в глаза!»

Он был корпулентный и одновременно хрупкий. Например, мы никак не могли ему выбрать рубашку в универмаге: у него объем шеи не соответствовал общему размеру и длине рукавов.

– Не смотрите, что у меня толстая шея, – сказал он продавщице. – Меня очень легко задушить.

Кстати, Даур воспринял бы на ура любой вариант, особенно где он аксакал с седою бородой, высокий, стройный, благостно взирающий на благодарных земляков. Но, как говорил Бернард Шоу, цивилизация – отличная идея, только надо, чтобы кто-то ее осуществил!