Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– Тук, тук, тук… – озвучил он биение крови.

– Это её крылья, – прошептала Улька, – она так дрожит ими, когда волнуется.

– Она сейчас волнуется? – переспросил Аркашка.

– Очень… Её ещё вот здесь слышно. – Ульянка постукала подушечкой указательного пальца по виску.

Аркашка, держа Улькину голову в ладонях, приложил ухо к тёплой прядке волос на виске.

– Она ещё больше разволновалась, – сообщил Гинзбург.

– Уйди, – оттолкнула его Улька. – Она сейчас просто вырвется и улетит…

Аркашка снова лёг на брезент, уставившись на настоящих стрекоз, паривших в прозрачном небе.

– А знаешь, как она летает, твоя стрекоза? – спросил он задумчиво.

– Как?

– Вдоль параболы. Такой график функции в алгебре. Игрек равно икс квадрат. Кривая, по которой ты стремительно падаешь вниз, а потом, как полоумный, на скорости взмываешь вверх! – Аркашкины глаза горели; пальцем, как мелком, он рисовал в воздухе призрачную линию.

– Да, так и есть! – восхитилась Улька. – Па-ра-бо-ла, – по слогам повторила она. – Лидь Петровна, наша математичка, что-то говорила о функциях. Но я не подозревала, что это так красиво.

– По этому же принципу устроены американские горки и аттракционы, на них основанные. Я слышал о таких. Вот бы на них покататься!

– Не страшно?

– Моя стрекоза, наверное, сошла бы с ума, – засмеялся Аркашка. – Я же трус, пахдан, знаешь? Я всю жизнь мечтал с вышки прыгнуть в Комсомольское озеро^[12]. Но так и не решился, пришлось уехать.

– Ты не можешь быть трусом! – возмутилась Улька. – Подумаешь, озеро! Ну и что, что не прыгнул. Просто не было времени. А хочешь на настоящих аттракционах прокатиться?

– Что? Здесь? – усомнился Аркашка.

– Заброшенная ветряная мельница на горе, как-нибудь покажу. У нас в деревне на ней только смельчаки катаются. Забираются на лопасти – иииии… ждут дружбы с ветром!

– Что-то я не уверен…

– Даже не сомневайся. Будешь лететь, как воооон тот лётчик!

Над горизонтом гудящим шмелём выписывал фигуры высшего пилотажа двухместный самолётик. Он был гораздо меньше стрекозы и имел всего два крыла.

– А знаешь, кто там? – восхищённо спросил Аркашка. – Антуан де Сент-Экзюпери! Французский пилот, автор книги про Маленького принца.

– Кто это? – удивилась Улька. – Я ничего об этом не слышала.

– Маленький принц жил на своей планете и поливал гордую Розу. А она, выпустив шипы, всё время капризничала. Он любил её. Но они расстались…

– А она его любила?

– Очень… Только она была слишком гордая. А сам автор улетел на своём самолёте в сторону моря и пропал без вести…

– Какая грустная история…

– Да… Нам её учительница французского в оригинале читала. – Аркашка перекусил зубами зелёный стебелёк и вздохнул.

В это время, покружившись в воздухе, расчертив немыслимым кроссвордом небо, самолёт как-то странно затарахтел, стремительно пошёл по прямой вниз и с глухим хлопкоˊм исчез за пределами видимого.

– Что это? Он разбился? – ужаснулся Аркашка.

– Не знаю…

– Вот так же, наверное, погиб Экзюпери… – Гинзбург лихорадочно тёр виски, вскочив на ноги и бессмысленно расхаживая взад-вперёд. – Без музыки, без огня… Как думаешь, имя этого лётчика будут помнить?

– Если только он написал прекрасную книгу, как твой француз. Или если о нём самом решат снять кино… – пожала плечами Улька. – А так – нет. У нас там военный аэродром, идут учения. Эти самолётики через день падают. А может, делают вид, что падают. А ты любишь кино? – Она попыталась перевести разговор. – Я обожаю, бегаю каждую неделю. Знаю всех актёров и актрис…

Улька смотрела в Аркашкины глаза и не узнавала. Вместо улыбчивого мальчика перед ней сидел взрослый человек. Долгие ресницы, от которых на щёки легли длинные тени, взгляд, устремлённый внутрь, опущенные уголки губ. Вселенская печаль воплотилась в Аркашке и покрыла его несветским чёрным саваном.

– Я надеюсь, это лишь трюк и он остался жив, – не унимался Гинзбург, погрязнув в мыслях о пилоте. – Да? Да, Булька? Ты о чём-то спросила?

– О кино, – шепнула она.

– А, кино… – Он словно выуживал из памяти подходящие слова. – Моя мама с детства мечтала быть актрисой. А вместо этого училась на экономиста, всю жизнь ездила за папой по пятам, мыла, готовила, тащила на себе семью. – Пятнадцатилетний Гинзбург говорил явно не своими словами. – И однажды она написала стихотворение.

– Твоя мама пишет стихи? – изумилась Улька.

– Да, все женщины в роду Гинзбургов, жены и дочери, пишут стихи. Вот это моё самое любимое. – Он закрыл глаза, будто читал молитву:

Я хочу быть небесной звездой

И смотреть на людей с высоты.

Я хочу быть морскою водой,

Где потоплены наши мечты.

Я хочу быть цветком на скале,

Птицей в небе, легендой в миру.

Янтарём на сосновом стволе.

Неужели я просто умру?

Средь великих светил и планет

Не блеснув, не сверкнув никогда.

И не крикнут мне боги в ответ:

«Да ведь это ж погибла звезда!»

Улькина стрекоза вновь заполошилась, заметалась в грудной клетке, но вдруг осеклась и опустила обломанные хрустальные крылья. Как и в первый раз, когда Улька услышала его полное имя – Аркадий Гинзбург, – она почувствовала непреодолимую пропасть между собой и мальчиком, сидящим напротив. Всё в нём было особенным – глаза, голос, манера говорить, клетка на рубашке. Он знал, кто такой лётчик Экзюпери. Его мама писала стихи. Хотела стать актрисой, звездой. В Улькином воображении Аркашкина мать предстала фарфоровой белой лилией с шоколадными тычинками. Над ними тонко, едва касаясь крылом, летала огромная бархатная бабочка с павлиньими глазами на крыльях. А её, Улькина, мама была лишь мелким цветочком в зонтике полевой кашки, на котором топталась невзрачная стрекозка. И все её дети – такие же крохи в общем соцветии, неотличимые друг от друга, – виделись крупинками в разваренной пшённой каше. Среди них – и сама Улька, одна из крошек, одна из незаметных семечек, брошенных в землю жменью: что взойдёт, то взойдёт. А остальное – к хренам собачьим, как говорил матерщинник Кирюша. Невооружённым глазом было видно – Аркашкиного рождения ждали, заранее обдумывали имя, заложили в него лучшее семя – купаж красоты, ума и таланта. А Ульку зачали просто – отец в начале войны приехал к маме на побывку. Сколько побывок – столько и детей. Как назвать, не думали, как всех вокруг. Полные Прудищи – Ульянок, Марусь и Шурок.

– Булька, ты плачешь? – изумился Аркашка.

– Да, – сказала Улька, дрожа подбородком и вытирая кулаком лицо. – У тебя синие глаза, а от меня пахнет селёдкой. Твоя мама хочет быть звездой, а моя – просто рухнуть на кровать в конце дня. Ты через месяц уедешь в город, а я, может, до конца жизни останусь в деревне. И всё, что меня ждёт, – это урок Лидь Петровны о графике функций.

– Нуууу… – протянул Аркашка, – это очень интересный урок…

– И вообще, ты – Гинзбург, а я – Иванкина! – не слушая его, продолжала Улька.

– Что за глупость! В нашей стране все равны, все фамилии в почёте, – превратился в кондового умника Аркашка. – Главное, мы вместе и рядом ни души. И какая разница, у кого о чём мечтает мама…

– Ни души, – повторила Улька, восторженно замирая от нежности слов «мы вместе…». – КАК НИ ДУШИ?!!! А ГДЕ КОРОВА?!!

Солнце клонилось к горизонту, от одного края земли до другого стрекотали полчища кузнечиков. Миллионы шмелей заглушали рёв самолётов на военном аэродроме и такую лёгкую, несуетливую трагедию – подумаешь, что-то хлопнуло и упало в траву. Улька с Аркашкой, суматошно натягивая кеды с сандалиями, впопыхах сворачивая брезент и хватая бидончик, заметались по полю. Чёрно-белой Апрельки не было и в помине.

– Она могла пойти к стаду! – закричала бешеная Улька. – Бежим!

Бежали бесконечно долго. Заплутали в развилках дорог между полями, перепутали юг и север, натёрли ноги, задохнулись, покрылись каплями пота и красными блуждающими пятнами. Стадо давно ушло, свистка пастуха не было слышно. Наконец, уже отчаявшись, увидели на краю поля корову. Не веря счастью, обнимаясь и радостно улюлюкая, ринулись к ней и настигли через четверть часа. Вымя скотины разбухло, она гортанно мычала и требовала дойки.