Энтомология для слабонервных - Качур Катя

– Апрелька, домой, домой! – хлестала её по бокам Улька. – Пошла, пошла!

Корова двигалась с трудом, трясла головой и косилась на своих непутёвых погонщиков, как на идиотов. Но под хворостиной всё же нехотя шла, грузно переставляя ноги.

– Бульк, подожди, – выдохся Аркашка. Он был ужасно голодным и крепко жалел о том, что не выпил сырое яйцо и не растерзал селёдку. – Мне кажется, эта корова несколько отличается от первоначальной.

– В каком смысле? – Улька дышала тяжело, была красной и немного безумной.

– Ну, мне кажется, эта на двадцать процентов пушистее предыдущей и пятен у неё процентов на пятнадцать побольше.

– Неважно, – отмахнулась Ульянка, – главное – успеть к вечерней дойке.

– Ну если задача заключается в том, чтобы пригнать любую корову, то мы близки к решению, – заключил Аркашка.

По грунтовой дороге Больших Прудищ корова шла особенно неохотно, порываясь свернуть влево в сторону соседской Малаховки. И лишь когда до дома оставалось метров двести, взмыленная Улька увидела стоящую у ворот маму. Маруся махала платком и что-то кричала. Не разобрав ни слова, Улька с Аркашкой хлестали корову что есть мочи. И лишь приблизившись на расстояние вытянутой руки, встали как вкопанные.

– Оставьте чужую бурёнку, дурачки, – рассмеялась мама, обнимая незадачливых пастухов. – Апрелька уже давно пришла…

Глыба соли

В круглых стеклянных снарядах, стоявших на комоде вместе с приёмником «Балтика», отражались край стола и сидящие друг напротив друга отец с матерью. Максим держал в лапищах маленькую ладошку Маруси, то и дело припадая к ней губами.

– Это за Шурку, – целовал он тёплую выцветшую руку. – Это за Пелагейку. Это за Ульку. Это за Юрку с Танькой. А это за Верку, Надюшку и всех последующих…

Отец был немного подшофе, как, впрочем, всегда после рейса, раскрасневшийся, широкомордый, добродушный, сентиментальный.

– Люблю тебя, Марусенька. Как же люблю… Как люблю…

Он откинулся к пузатой коричневой «Балтике» и толстенными пальцами щёлкнул левым тумблером. Затем туда-сюда покрутил правый. Красная стрелка заметалась по жёлто-лимонной шкале. Громкоговоритель, затянутый бежевой тканью, чихнул, зашуршал, забубнил на разные голоса и настроился наконец на нужный диапазон. Комнату залило многоголосье Уральского хора:

             – Белым сне-э-гом, бе-э-лым сне-э-гом

             Ночь метельная ту стёжку замела-аааа,

             По кото-о-рой, по кото-о-рой

             Я с тобой, ро-о-димый, рядышком прошла-а-а.

– Да что ш так громко-то, Максим, – нарочито хмурилась Маруся, – детей перебудишь, только легли.

Дети рождались у Максима Иванкина с интервалом домашних побывок. Воевал он долго. Финская, Отечественная, Японская. Хороших танкистов было много. Хорошие шофёры – на вес золота. А за баранкой Максим сидел, сколько себя помнил – лет с десяти. Водил всё, что движется: от комбайнов до автомобилей. Машины свои любил до смерти. Мыл кабину, кузов, чистил до блеска фары и номер – чёрным по белому – СА‐65–65. Драил и приговаривал: «Царица моя! Невеста!» В войну его постоянно кидали с грузовика на танк и обратно. Три года проработал личным шофёром большого командира. Задача была чёткой: в случае обстрела или бомбёжки прикрыть начальника телом. Не прикроешь – расстрел. Прикроешь – орден. Вся грудь Максима была в орденах. Ими часто без спросу играли дети – цепляли себе на рубашки, менялись с ребятами из других семей. Медаль «За освобождение Праги» на сиреневой ленточке с синей полоской посередине хранилась в деревянной шкатулке. Замок открывался с лёгким звоном, словно оповещал о прикосновении к тайне. О Праге Максим рассказывал мало. Обмолвился как-то, что все трофейные подарки, которые он привёз с войны, – оттуда: отрез розового парашютного шелка, какое-то женское бельё и золотые часики для матери Евдокии. Баболда никогда часов не носила, да и время определять не умела, всё спрашивала внуков: «Час-то который?» Эти часики по наследству достались Ульке и пылились тоже в каком-то комоде. Но что действительно впечатлило Максима в Европе – это румынские проститутки. Таких красивых и нарядных женщин танкист не видел никогда. Позже, качая на ноге свою младшенькую, любимую дочку Надю, он приговаривал: «Чернявенька моя! Румыночка! Вырастешь, куплю тебе шёлковую сорочку, шляпу кружевную и розовые панталоны в рюшечку».

В целом Максима дети побаивались. Не из-за грубого слова или, упаси боже, шлепка. Нет. Просто дома бывал отец редко и шалить-шуметь при себе не разрешал. Не подпускал животных к столу – у Иванкиных вечно за обедом возле мамы тёрлись кошки. Не велел держать в комнатах новорождённых ягнят: а где же их держать, если овца зимой в сенях разродилась? Не позволял детям огрызаться Баболде, чего бы та ни говорила. Наказывал держать её нить, тянувшуюся из прялки, столько времени, сколько Евдокии требовалось. Последнее правило ненавидели все: более бестолкового времяпрепровождения сложно и придумать. Нитку можно было просто перекинуть через спинку стула или какой-нибудь крюк.

Детей Максим любил по-своему. Приходил домой вечером и пересчитывал количество ног на печке.

– Почему не шестнадцать, а восемнадцать? – громыхал он басом.

– Пап, у нас Севка Свистунов ночует! – отвечал какой-нибудь писклявый голос.

– А! Хорошо! – гремел отец. – Больше ног – добро! Меньше ног – худо!

К подкидышам относился как к родным. Раз Маруся приняла в семью – значит, выкормим. Зойка была ярким примером. Появилась – добро пожаловать. Ушла в интернат – тужить не будем. Или подберём кого, или нового родим. Имён не запоминал. Своих-то путал с годами. Похожи все – морды квадратные, носы картошкой, губки бантиком. Бантик был фирменный, иванкинский. Острая галочка между двумя бугорками. Этим и отличал своих от чужих. Имея к сорока годам десятерых детей, никогда никого не держал на руках. Младенцев боялся до трясучки, говорил: «Дотронусь – рассыпятся». И лишь подросших четырёх-пятилеток брал себе на колени.

Соседские бабы любили Максима до смерти. Во-первых, вернулся с войны живой. Во-вторых, на своих двоих, да ещё и руки целы. В-третьих, как признавалась тётя Катя, па́хнул мужиком настоящим «вот прям за версту». И не то чтобы Маруся его не обстирывала. Толстая Катька имела в виду другое: тот необъяснимый мускус молодого мужского тела, замешанный на походке вразвалочку, русых кудрях до плеч и необъятной широте души. Когда после рейса заходил Максим в шалман^[13], то непременно угощал каждого пивом с селёдкой. А детям со всей деревни раздавал карамельки-подушечки под млеющие взгляды прудищенских баб во главе с распутной, но «сука-красивой» толстухой Катькой.

 – Эх, Катенька-распузатенька,

 В печку лазила, титьки мазала,

 Выходила во двор —

 Всем показывала! —

кричали на неё шебутные дети, а Катька смеялась белозубым ртом, откинув на спину густые локоны цвета овсяной муки.

Баболда, редко выходившая на улицу, встречала Катьку и грозила ей узловатым пальцем: «Смори, праститутька ты негожа! На Максима мово глаз положишь, я те титьки-то расцарапаю, космы-то повыдергаю, трясти будет нечем!» Катька качала головой и уходила, не желая связываться. Баболда словами не бросалась. Когда до неё дошли слухи, что Любка из соседней деревни слишком сладко с Максимом беседовала и чуть ли Марусе рога не наставила, она собрала баб и отправила делегацию Любку эту отметелить. Сама, правда, не доковыляла, осталась ждать у калитки. Дождавшись бабскую команду с хорошими вестями, успокоилась и пошла в дом. А в полночь подошла к супружеской кровати сына и крепко ухватила его за ухо. «Маруське изменишь – прокляну окаянного!» – строго сказала она и, шаркая, вернулась к себе в комнату. Мария, тут же лежавшая, улыбнулась. Баболда любила её только за глаза. Оставшись наедине, она беспрестанно ругала невестку на чем свет стоит.

Катька же по Максиму втихаря сохла. Подсаживалась в шалмане, когда тот накатывал стакан-другой, и, заглядывая в глаза, слушала по сотому разу его истории. Как после победы погрузили их танки на платформы и отправили железной дорогой из Европы сразу на Японскую войну. А самих танкистов запихали в теплушки^[14] и послали следом за техникой. Потом, после Байкала, остановили: «Отбоооой!» Кинулись бойцы к своим танкам – да было поздно: все трофейные подарки в кабинах местные жители разворовали по дороге. «Прямо встанет поезд с танками на полустанке, – говорил подвыпивший Максим, – а на него со всех концов бросаются обезумевшие люди. Чёж! Голод, нищета. Тащили всё из кабин. Ковры хотел Марусеньке привезти, пальто, сапоги – всё украли!»