Красно-коричневый - Проханов Александр Андреевич

Ознакомительная версия. Доступно 40 страниц из 196

Бэтээр, светя прожектором, вырвался из тьмы, как ящерица на коротких кривых ногах. В его рубиновые хвостовые огни нацелен пистолет. На асфальте брошена чья-то скомканная желтая кофта.

– Вы должны взять чемоданчик и во время штурма во что бы то ни стало выжить. Скройтесь в подвале, в бойлерной. Или запритесь в бронированный сейф. Во время штурма и последующей ликвидации мятежников вы должны уцелеть и передать нам чемодан.

– Почему вы думаете, что Руцкой отдаст его мне? – Хлопьянову показалось, что на губах Хозяина выступила легкая розовая слюнка. – Почему именно мне?

– Больше некому. Он вам верит. Он не верит своей охране, обложен, как волк. Вы отправитесь сейчас к нему. Расскажите обо всем, что видели в министерстве. Расскажите о штурме. Он передаст вам кейс. Завтра днем, когда от Дома Советов останется груда кирпича, чемоданчик попадет вот сюда!

Он показал Хлопьянову свои белые пустые ладони с линиями жизни, любви, вероломства. Хлопьянов знал, что среди прорезей и перекрестий этих чистых больших ладоней таится и его судьба.

– Желаю удачи! – сказал Хозяин, убрал руки и отвернулся. Пошел по красному ковру, щеголяя дорогим костюмом и галстуком.

– Я выведу тебя наружу. Дальше сам доберешься, – сказал Каретный. В лифте они спустились на первый этаж. Каретный провел Хлопьянова мимо постов, цепей автоматчиков. Отпустил в холодную синеватую ночь, в которой, как желтые луны, светились фонари и витрины Арбата.

Он двигался по пустому Арбату, в тумане, по мокрым камням. И казалось, он приближается к невидимому темному озеру, от которого веют туманы, пахнет водой и холодом, и вот-вот на камнях под ногами он увидит влажную водоросль.

Недавние зрелища с пулеметными трассами, лучами прожекторов кричали, стенали, наполняли его. В городе, по которому он шагал, на другой окраине, у подножья озаренной башни все еще лежали убитые. Мертвый, с развороченной грудью Клокотов, иностранец-репортер с длинными кудрями. Сквозь разбитые окна все еще выглядывали стволы, нет-нет да и грохотала шальная очередь.

Он шел по пустому Арбату, живой, уцелевший. Перед озером, куда его увлекли волокна тумана, еще оставалась суша, принадлежащий ему малый отрезок времени, которым он мог воспользоваться по своему разумению.

Он вышел на Садовую, голую, лысую, с одинокой машиной, туманно и дико просверкавшей фарами. Казалось, машина мчится без водителя. Будет кружить по Кольцу, покуда хватит бензина, а потом замрет, уткнется бельмами фар в кирпичную стену.

Его здравый смысл, его утомленный, измученный, но не пораженный безумием ум, его не сломленная, не извращенная воля указывали ему на то, как должен он поступить.

Он должен поймать такси, а нет, так дойти пешком до площади Трех вокзалов. В душном, нечисто пахнущем зале, среди нахохленных, спящих по лавкам пассажиров переждать остаток ночи. До рассвета, до начала жестокого дня сесть в первую электричку, пустую, холодную, разболтанно звякающую на стыках. Унестись сквозь черные пригороды, свалки, подальше от зачумленного города. Пересесть на другую электричку и в синих утренних сумерках откочевать еще дальше, мимо подмосковных городков и поселков, куда-нибудь до Клина и Вышнего Волочка. А там, быть может, подсесть на местный, с расшатанными вагонами поезд и к полудню, когда Москва уже станет огромным кровавым кострищем, он окажется среди розово-золотых перелесков, синих болот и речушек. Над сиреневой стылой пашней кружится стая ворон. Белеет на бугре колокольня. Меняя поезда и вагоны, неуловимый, недоступный погоне, он уедет на север. Через день встанет на пороге натопленной чистой избы. Красный огонь в печи, клеенчатый, с оленями, коврик, и его ненаглядная с легким вскриком, сияя очами, кинется ему на грудь.

Так внушал ему разум. Так живая воля указывала ему направление. Он вслушивался в живые, звучавшие в душе голоса. Продолжал шагать по Садовой, от Смоленской к Новому Арбату, и дальше, к желто-белому, как яичный кекс, американскому посольству. Свернул в проулок, еще недавно уставленный военными фургонами и милицейскими постами. Было пусто, у кирпичной стены, осев на спущенные колеса, стоял «мерседес».

Он вышел к Дому Советов, мутному и огромному, как глыба грязного снега. Топорщилась баррикада. Трепетал на палке флажок. Сонный озябший баррикадник поднялся в рост над грудой хлама и сора, смотрел, как подходит Хлопьянов.

А он подходил, переставлял ноги по сырому асфальту и больше не думал о море, о черных лодках, о Кате, сжимающей губами красную гроздь рябины.

Пролез сквозь узкий колючий прогал в баррикаде, кивнул баррикаднику. Стал приближаться к Дому. Ему казалось, он погружается в черное глубокое озеро, шагает по дну, над его головой смыкаются черные воды. На поверхности остается летучий туман, разводы ветра, отражения берегов. А здесь, где он шагал, была неподвижность, тьма. Неколебимость окаменелой воды.

Глава сорок восьмая

В Доме Советов повсюду горел свет. Хлопьянов медленно шагал по затоптанным коврам, на которых чернели комья грязи, валялись окурки и бумажные обертки. Дом был подключен к электросистеме города. Его потолки были белоснежны, сияли хрустальные люстры, а полы, беломраморные ступени, дубовые пластины паркета были истоптаны. Двое защитников на лестничной клетке, прислонив автоматы к опрокинутому стальному сейфу, беззаботно играли в карты, сыпали на пол разноцветных валетов и дам.

В растворенные двери комнаты он увидел журналистов. Их живописный бивак, брошенные на пол куртки и кофты, отставленные телекамеры. Кто-то дремал, кто-то согревался, цедил из горлышка спиртное. Кто-то писал в блокнот или разговаривал по радиотелефону. Они напоминали туристов, после долгого перехода разбивших лагерь.

Он миновал коридор, где маячила охрана Руцкого, притулились на диване небритые автоматчики. Проходя мимо кабинета с табличкой неизвестного ему депутата, он вдруг почувствовал, как в груди и в желудке начинается мучительный спазм. В этом спазме, словно закрутили на горле винт, кончалось дыхание, останавливалось сердцебиение, и глаза начинали вылезать из орбит. Остановленная жизнь вспучивалась в нем, продиралась наружу, хрипела в горле, брызгала слезами. Он припал к косяку и кашлял, из горла извергалась горячая кровяная жижа, на пол выпадали липкие сгустки. Это выхаркивал он зрелище бойни, истерзанную пулями плоть, едкую гарь транспортеров, зловонную ртутную сперму, переполнявшую башню. Все это извергалось из него прямо на ковер, в коридоре, и он, обессиленный, брел прочь от этого мерзкого места, где кровянел его выкидыш.

В туалете, где в кране еще оставалась вода и не перетекло через край накопившееся за долгие дни зловонье, он пил холодную воду. Промывал глаза, рот, прополаскивал изодранный пищевод. Отдышался, вытерся насухо носовым платком. Пошел к кабинету Руцкого. Просил доложить о своем прибытии.

Руцкой стоял у стола, держал у распушенных усов маленький, похожий на табакерку складной телефон и кому-то зло выговаривал:

– Ты что мне талдычишь про 119-й!.. Я и без тебя знаю, что он будет стрелять!.. Ты мне доложи про авиацию!.. Был ты или нетукомэска?… Аты его из постели!.. Аты ему, суке, напомни, какяего из-под трибунала вытаскивал!.. В течение ночи докладывай!..

Было видно, что Руцкого раздражало содержание разговора. Вести, которые он получал, угнетали его. Хлопьянов смотрел на его розовое выбритое лицо, распушенные усы и думал – что за таинственные узы связывают его с этим человеком, по слову и приказу которого наивная толпа легла под пулеметы у башни? Что двигает его к Руцкому, переплетая их жизни и судьбы? Почему он, Хлопьянов, никогда не любивший этого шумного многоречивого человека, вручает ему свою жизнь, с которой тот обойдется бездумно, вероломно и взбалмошно?

Руцкой кончил разговор, сложил телефон-табакерку, повернулся к Хлопьянову:

– Придурки!.. Хотят двух маток сосать!.. Я им говорю – наша возьмет, их перед строем поставлю и генеральские погоны сорву!.. Ну, что у тебя, полковник? – он уставил на Хлопьянова возбужденные настороженные глаза.

Ознакомительная версия. Доступно 40 страниц из 196