Акбилек - Аймаутов Жусипбек

Злая ночь беспечного аула наполнилась злобным лаем собак. Понесся прежде не слышанный разнобойный людской ор. Целый народ в ауле, а, поди ж ты, всего-то трое оборотней с винтовками вмиг выбили из него весь дух.

По окраине пронизанного страхом аула, прислушиваясь, рыскал, ведя за собой еще двух лошадей, всадник с неприятным лицом да темными помыслами. Когда поднялся над аулом вой, он не спеша направился дальше в темноту. Животное под ним шумно фыркнуло, дернулось. Всадник натянул поводья, медленно вынул ногу из стремени и мягко спрыгнул в траву. Плотно связав ремни упряжи трех лошадей, он пригнулся, подобрался волком и двинулся вперед. Пягь-ше сгь осторожных шагов, и его уши уловили пробившийся сквозь неумолкавший кошмарный лай в ауле неясный звук, близкий к шороху ^ растения. Шагнул еще — нога зависла над дырой, в ко­торой что-то слабо шевельнулось.

— Дяденька… — прошелестел голосок.

Это ты, Акбилек? — словно знал заведомо.

Я, спаси меня, дяденька, — и принялась выползать из пещерки.

Спасу. Скройся. Полежи пока тут, — ответил казах. и суетливо скрылся.

Так и осталась Акбилек с протянутыми руками.

А тот человек вроде где-то рядом остановился, вроде уже вскочил в седло, вроде спешит. Наверное, решил вернуться к ней на лошади, теперь она спасена от смерти. Господи! Взмолилась, а раздавшийся стук копыт не приблизился, а стал удаляться. Руки все еще тянулись, словно ожидали помощи ангела из рати Спасителя, но цокот все дальше и дальше… ускакал.

Руки надломились, колени заскользили вниз, и, казалось, падает в бездонный подземный зиндан.

Отчаянный лай со стороны аула приутих, щенячье тявканье сменило злобное ворчанье псов, да иногда мелко взвизгивала сучка. И тут словно кто-то свистнул. Отдалившийся собачий брех снова стал приближаться, уже рвут, р-р-р-р!.. И смерть с рычаньем вот-вот набросится на бедную. Опять топ коней в ауле. Где-то рядом вполголоса заговорили. Сердце Акбилек судорожно заколотилось. А что же с ним могло произойти еще, когда копыто над ним — цок! Чтобы скрыть грохот в груди, она прикрыла сердце руками. Не камни, не железо — смерть заскрежетала, застучала в висках. И как ее предвестники, три холодных лица нависли над ней. Нора углубилась могилой. Билась о земляные хладные стены, словно жаворонок в клетке. Обезумела совсем:

— Мамочка, ай!

Голосок ее понесся к горам и со звоном раскололся о скалы. Как ни сжимали ее рот безжалостные кованые пальцы, отчаянный зов ее выкрутился вместе с ней на миг и опять взметнулся, до стиг и впился в уши матери. Потерявшаяся в темени и боли мать кинулась, как сова на писк своего птенца. Добежала, невесть как ей удалось вырвать у двух солдат свою голубушку, прикрыть собой. И так, и сяк оттаскивали ее русские от дочери, наконец, прикладами ее, а она, оставив дочь, вцепилась в них. Опрокинула одного, второго, давай колотить их, третий отступил. Освободившаяся Акбилек бросилась к матери, но, увидев, чем та занята, кинулась обратно в свою нору, мать бросилась за ней. Тут и выстрелил женщине прямо под лопаточку оставшийся в стороне военный.

Алла! — вскрикнула и упала.

Русская тройка кинула Акбилек поперек лошади и скрылась.

Взывал взахлеб детеныш к матери, затряслись земля и небо, грохотали копыта, вслед за ними горы, опять залаяли собаки.

Куда, как? — и с ходу погоня.

На коней!

Уже земля, небо воют, скрежет камней. Заметив преследователей, двое русских прервали бег и прицельно начали стрельбу. Один из преследователей переломился, вцепился в гриву коня, уныло сползая с седла. Скакавшие за ним в растерянности натянули поводья своих лошадок, стали сходить с них.

Кем же был тот тип на пестром коне? Кто были эти русские, похитившие девушку? А как имя того, кто был подстрелен ими в попытке освободить девушку? Нам ли назвать все имена? Или заставить их самих отвечать?

Давай проголосуем. Кто за то, чтобы мы все сами доложили, поднимите руки. Один, двое… нет, пусть поднимут руки те, кто хочет услышать голоса героев… Четверо, пятеро… Со мною вме сте — большинство. Таким образом, пусть сами держат ответ.

Первым заговорит парень, поймавший пулю.

Я смугл, роста среднего, глаза — глубоко посажены, нос выпуклый, как у барана, зато усы, как у лиса. Лет мне так двадцать семь. Имя — Бекболат. На голове у меня зимняя каракулевая шапка, обшитая бархатом, на плечах — пиджак русского покроя, серый чапан, перехваченный сафьяновым с серебром поясом, на ногах — походившие сапоги. При мне кожаный плащ, на поясе — острый нож с мудреной костяной ручкой и ремешок от чехла для барабана — не скажешь, что я чужд искусству.

Я парень из богатой семьи, правда, по нынешним меркам — из состоятельной. Пятьсот овец имели, двести лошадей, коров до шестидесяти голов, число верблюдов доходило до двадцати, теперь от прежних отар и табунов почти ничего не осталось.

Отец наш много лет был голова народу, возглавлял аул и судил по округе. Так его и можно представить: власть. Старший брат, женившись, отделился, получив свою долю наследства. Братишка учится в Семипалатинске. После смерти моей матери от чахотки в год Лошади отец женился на белесой, нос — что баурсак, бедной засидевшейся девице, приплатив свыше положенного калыма еще штнадцатъ голов рогатого скота. С тех пор она и сидит у него на шее.

Мало того, что отец выплачивал положенный мечети налог и строго соблюдал все предписания в святой месяц Рамазан, он к тому же держал при себе гладенького ходжу с вздернутыми усами. Ходжа вроде бы учил нас, детей. Семь лет отмучились мы с ним, летом в отдельно поставленной юрте, зимой в гостиной дома. Как я ни отбивался, как ни сквернословил, как ни проказничал, отведывая учительскую палку, все равно читать-писать меня выучили. Лишь только после того как отец выставил вон ходжу за его забавы с соседкой, мы вздохнули облегченно. И понеслось — с пятнадцати лет, наслушавшись веселых баек от бывалых парней, я сам покоя не давал ни одной молодухе, крался за ними ночами, вламывался в двери, протискивался, влезал, срывал… Завел компанию с живыми отличными джигитами, ненасытен был до игрищ да розыгрышей, научился петь и играть на домбре, стрелять из ружья, охотиться с гончими и с беркутами. Я столько птиц выкормил, вылечил, выдрессировал и потерял, что сам научился говорить на птичьем языке. Чудеса, да и только! Под моим седлом — неутомимый скакун, на руке — хищный ястреб, сам одет модно, объезжаю все края, отстреливая уток и гусей, а темными вечерами стерегу красавиц, да кто из них устоит передо мной!

А отец занят своими заботами, все судит да мирит, наказывая воров, распутывая дрязги, оправдывая невиновных, сводя сутяг нос к носу. Постоянно в разъездах, а если дома, то сидит, секретничает с просителями да наставляет подсудных. Конечно, иначе нельзя, совсем за­балуются люди-то. Но я в отличие от старшего брата в эти дела не лез. Я болтать не любитель, у меня свои интересы. Но и они давно махнули на меня рукой, мол, такой уж уродился, иногда косятся недовольно, бывает, похвалят, когда я возвращаюсь с охоты с подстреленным пушным зверем, да и только. Потому как мне без разницы все эти родовые споры да честь родовая. Если, конечно, драка предстоит с чужаками или бабу там сбежавшую от мужа вернуть назад надо, то я со всеми.

Хотел меня отец женить на одной худющей черной девке, да я отбился и заговорил о дочке Мамырбая Акбилек, о которой уже все вызнал. Меня, понятно, как жениха никто не ждал с распростертыми объятиями, да и как гостя особенно тоже не желали приветствовать, посчитав, наверное, что я больше зарюсь на приданое. Но потом, думаю, отец единственной доченьки, которой я вроде тоже приглянулся, решил не ломать по-своему ее судьбу и прислал человека со словами: пусть сама решает, и я тут же поспешил к ней.

Не сколько раз пришлось сворачивать и нестись наперегонки с выскакивавшими из-за валунов рыжими зайцами, чтобы не дать им перебежать нам дорогу. А то бы успели вовремя.

Подъезжая к аулу, услышали взбесившихся прямо-таки собак, встали, вдруг послышался жалобный крик Акбилек: «Мамочка!» — потом — выстрел, кто-то взял с места, уносятся, тут я не выдержал, думаю, а, голову сложу, но не дам им так уйти! Погнался за ними. Стал догонять двух всадников, как вдруг пуля впилась в правое плечо, в глазах потемнело, кругом все закружилось. Что дальше там со мной приключилось — не знаю. Да, друг, кто бы мог такое ожидать! Чудеса, да и только. Встали вокруг меня, перепугались, видать, не стали дальше пре следовать. А то бы точно догнали. Жалко до одурения, подставился, и отправили тебя в могилу-у-у! Родичи-дружки, в чем я-то виноват? В том, что упустил Акбилек? Если в душе у вас шевельнулась жалость хотя бы с мушку, что же вы столбом стоите?