Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

То есть на долю Анны Моисеевны досталась хорошая порция «ля богем», настоящей, крутой, нищей и неподдельной. Первая их квартира в Беляево оказалась и самой лучшей. Но уже в конце января, по независящим от них обстоятельствам, им пришлось покинуть паркетные полы хозяйки Жанны. Именно тогда они оказались в Казарменном. Между Казарменным и Уланским переулками были еще квартиры…

Однажды некто, слесарь домоуправления Толик Пестряков, сдал им комнату в деревянном доме на Екатерининской улице. Приготовленный под снос (территория освобождалась для олимпийского комплекса), дом так и стоял нетронутым, потому что в самом конце шестидесятых годов Олимпийский комитет, по выражению Толика Пестрякова, «вертанул» Москву и предпочел ей другую столицу. Из десяти или более комнат второго этажа обитаемой к моменту их приезда была лишь одна. Вернее, комната была уже полу- или четвертьобитаемой, потому как девяностолетняя жилица ее, бабка Софья, присутствовала в этом мире лишь частично. Толик Пестряков дал им кровать. Они подклеили оборванные обои газетами. Распаковали книги. Эд сшил на окно ситцевые занавески в цветочек, и они стали жить. Под окном росла настоящая яблоня, и, поскольку была осень, он приспособился с помощью самодельного сачка и ножниц, привязанных к палке, срезать яблоки. Комната интенсивно воняла, как грязное белье. Они вымыли пол и стены хлоркой, но вонь не исчезла. Непонятно было, откуда исходит вонь. Может быть, под полом умерло и гниет целое поколение мышей, не вынесших исчезновения жильцов.

— Народ навонял за пару сотен лет так, что ничем запах не выведешь. Есть один, правда способ: сжечь кукушкино гнездо к чертовой матери, — смеялся слесарь, наблюдая их напрасные старания. — Правда, бабка Софья?

— Шутник он, Анатолий, и отец его был шутник, не слушайте его, — сказала бабка.

Бабка очень обрадовалась соседям. Но оказалось, обрадовалась она вовсе не тому, что к призракам, населяющим дом, прибавились две живые души, но тому, что теперь-то уж точно ее погребут именно в белом платье, в котором она венчалась шестьдесят с лишним лет тому назад. Она немедленно показала соседям платье и много раз повторила, чтобы в случае чего «только в этом, ни в каком другом бы не хоронили…».

Естественно, что из нищих комнат Анну Моисеевну тянуло в рестораны, где свет, музыка и шампанское. Кто осмелится бросить в нее камень?..

В «Славянский базар» он идти начисто отказался. Они пошли во много более дешевый «Узбекистан» и напились и наелись там до отвала. Назавтра у них осталось ровно столько денег, чтобы купить пару пачек пельменей и посетить Александровские бани, находящиеся в близком соседстве, на улице Маши Порываевой. Они приобрели у старого, как сами бани, похожего на обмылок кассира веник, заплатили за номер и, раздевшись в отдельном холодном предбаннике, сложив вещи на деревянную скамью, вошли осторожно в скользкий старый склеп. Включили жаркий душ. Стали тереть друг другу спины мочалкой и хлестаться веником. Мощного телосложения с забранными вверх волосами Анна Моисеевна весьма походит на кустодиевскую купчиху, отметил поэт. В номера Александровских бань до революции, говорят, водили своих подруг московские купцы.

Надевая в предбаннике чистое белье, сидя на скамье, Анна Моисеевна пристегивала к чулку резинки, они, смеясь, говорили о глупости различных советских законов и уложений, о том, как, нескоординированные, они уничтожают друг друга. Парадоксальным образом для того, чтобы снять комнату в московской гостинице, требовался паспорт, и уж персонал ревностно следил за тем, чтобы клиенты и клиентки не водили к себе особей противоположного пола, а в Александровские и любые бани можно было преспокойно явиться с первой же встречной девушкой. Никаких документов для получения отдельного «номера» или «кабинета», как его по старинке назвал кассир бань, не требовалось.

18

Стесин любит орать. Орет он с удовольствием, разнузданно и улыбается при этом.

— Лимон, еб твою мать, ты ни хуя не понимаешь! Яковлев — гений!

«Лимон» и не возражает. Он согласен, что Яковлев, в отличие от всех других гениев, — гений настоящий и неоспоримый. «Лимон» видит Яковлева как естественное продолжение ветви Ван Гог — Сутин — Модильяни. И Стесин с этим согласен. Стесин орет лишь для того, чтобы получить удовольствие от своего собственного крика.

Однако если оставить в стороне маленького полуслепого Яковлева, автора портретов деформированных человеческих существ и цветов, вопрос — кто из московских художников действительно гений, а кто говно — живо интересует каждого представителя московской богемы, подполья или как еще? Может быть, контркультуры, по сходности ее с возникшей в шестидесятые годы на другом боку глобуса, в Соединенных Штатах Америки? Контркультуры. Пришло время хотя бы в общих чертах набросать схему расположения различных группировок московской контркультуры, дабы читателю стал понятен накал страстей, крики и даже взаимные оскорбления, наполнившие вскоре квартиру Кушера. Совершим же еще одно неглубокое погружение в культурную историю страны и ее столицы.

Функционеры, возглавляемые Сталиным, сменили повсюду революционеров к концу тридцатых годов. В искусстве тоже. Официально канонизирован был один из видов реализма, названный социалистическим (смесь монументального классицизма с символизмом), и представителям всех других направлений устроили тяжелую жизнь. Какое-то количество «деятелей искусства», потому что были замешаны в партийную борьбу или по доносам друзей и завистников, были репрессированы. Куда большее количество предпочло отказаться от своих культурных убеждений и примкнуть к поощряемому государством направлению. Иные вообще ушли из искусства, сменили профессию. Немногие нашли в себе силы продолжать работать, остались тайными или явными адептами подавленных школ. В таком положении пришла и прошла война, и только через десяток лет после войны, когда почил уже казавшийся бессмертным Вождь и Учитель и на трибуне Мавзолея стоял теперь по большим праздникам Первый Диссидент Страны — Никита Хрущев, стали наконец меняться государственная, а с нею и бытовая и культурная моды. И оказалось, что, несмотря на разнообразные гонения, кое-кто уцелел. Оказалось, что в окраинном поселке под Москвой живет Евгений Леонидович Кропивницкий и, зарабатывая на жизнь профессией учителя рисования в школе, рисует веселые, яркие картинки. На них девушки с непропорционально длинными телами имеют лица фаюмских портретов и держат в руках кошек, похожих на лисиц. Оказалось, что в Харькове уцелел кубист Ермилов, а если копнуть глубже, обнаружится на окраине абстракционист Кузнецов, а в Ленинграде есть Фонвизин, а в Крыму, в Коктебеле, обнаружилась в живых подруга Волошина, нетронут его дом, и можно съездить туда и поглядеть, как делали искусство. Как можно его делать, если государство не стоит над тобой и не толкает тебя под руку. Восстановилась связь времен.

Сразу послевоенные юноши стали подражать искусству выживших стариков. И в этом ничего стыдного нет. Вокруг «деда» Кропивницкого заработали кистями молодые люди: его дочь и сын, друг детей Оскар Рабин и еще несколько молодых людей, впоследствии названных Лианозовской школой. Подражали они именно экспрессионизму учителя. Экспрессионизм, несомненно, был ближе русским юношам пятидесятых и шестидесятых годов, чем какое бы то ни было другое направление в живописи. Быть может, потому что давал возможность выплеснуть на холст русские их страсти?

О, разумеется, в Москве конца шестидесятых можно было найти представителей какой угодно школы. Неосюрреалисты? Пожалуйста. Брусиловский, эстонец Юло Соостер, Володя Янкилевский, Юра Соболев. Поп-артисты? (Позднее они стали именовать себя более современно — «концептуалисты».) Загляните в мастерскую к Илье Кабакову на Сретенке, или спуститесь к Чистым прудам в мастерскую Эрика Булатова, или зайдите в подвал к Вите Пивоварову. Однако бородатых, разнузданно-страстных экспрессионистов все же было куда больше.