Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

Забота сына очень меня тронула, и я договорилась о встрече с Керстин Матерон».

Одно из лучших решений за всю твою жизнь! — восклицает Субра.

«Докторица встретила меня на пороге кабинета, здороваясь, энергично пожала руку. На вид я дала ей лет пятьдесят, крепко сбитая, невысокая, со смеющимися ореховыми глазами. Белокурые, с примесью седины, волосы обрамляли широкое доброе лицо с высокими скулами и смешным острым носом.

Такие лица не скрывают от окружающих, что миллионы раз улыбались и хмурились, не думая о морщинах. Я сразу поняла: она — мой человек.

Керстин открыла папку и начала задавать очень точные вопросы: Чем болели? Где и когда родились? Так вы канадка? Я ждала неизбежной фразы — У вас совсем нет акцента, а ведь у канадцев он прелестный! Для квебекцев это вдвойне обидно: они предпочитают, чтобы их не называли канадцами, и считают (как жители Средиземноморья и беррийцы), что это парижане говорят с жеманным акцентом. Мадам Матерон не оскорбила мой слух банальщиной, из чего я вывела, что она по рождению не француженка, и это сделало ее еще симпатичнее. Я всегда предпочитала би- и амбилингвов, почему и живу в Бельвиле, где двуязычие — правило, а не исключение, а головы прохожих полны французских фраз, цитат, выражений, пословиц, песен. И других идиом — на вьетнамском и арабском, турецком и курдском, немецком, английском и кхмерском (камбоджийцы здесь не редкость)… Мне трудно общаться с людьми, не сомневающимися в собственной идентичности только потому, что им известно точное место их рождения. — “А вы?”—поинтересовалась я со свойственной мне дерзостью. — “Шведка”, — коротко ответила она.

Доктор положила два пальца мне на запястье, чтобы посчитать пульс, и я вдруг почувствовала себя на удивление спокойно. “Тринадцать ударов за десять секунд — прекрасно. Когда начались проблемы со сном?”

Я сказала, что привыкла работать по ночам — вне дома или в своей темной комнате, что не испытываю потребности лечь, дать отдых телу, что ловлю кайф, зная, что квартал спит, а я впитываю порхающие по улицам сны других людей. Я перехожу от увеличителя к ванночкам. Встаю, сажусь. Гашу и зажигаю свет. Возбужденная, но полностью собранная, я рассматриваю кадры через лупу и восхищаюсь всякий раз, когда изображение проявляется, даже если результат мне не нравится. (Это вам не пиксели, истинные немцы! Alles ist immer in Ordnung!^[93]) Напоминает любовь — она всегда прекрасна, даже если ничего не вышло. Я люблю гладить пальцами бумагу, которую достала пинцетом из ванночки, она живая и гладкая, как брюхо рыбы, которую только что вытащили из реки. Потом я опускаю снимок в закрепитель, долго его полощу, вешаю на стену, изучаю. И начинаю все с начала, немного иначе, например укрупняя деталь одной части, не слишком выпячивая другую… Я способна работать двенадцать часов кряду, не чувствуя усталости. Ночное время туманно, расплывчато и бесконечно, в нем как будто нет минут, а днем оно словно бы состоит из солдат, сомкнувших ряды… Но с некоторых пор, стоит мне лечь и проспать часа два, как невесть откуда заявляются кошмары и выбрасывают меня, совершенно разбитую, на дневное побережье.

Я разделась до кобальтово-синих кружевных трусиков и легла на медицинский стол Керстин Матерон. Она изумилась моей худобе и поинтересовалась, нормально ли я питаюсь. “Вообще-то да, но в этом году мои сыновья живут у своего отца, а для себя одной мне готовить не хочется”. Доктор протерла спиртом мою кожу и начала уверенно, но нежно втыкать тонкие иголки в щиколотки, бедра и шею, продолжая разговор теплым мелодичным голосом. “В этом вы похожи на большинство людей. Даже я, с тех пор как овдовела, готовлю, так сказать, первобытную еду: достаю из морозилки стейк семги, кладу его в тарелку, поливаю белым вином и на три минуты сую в микроволновку. — Сомневаюсь, — сказала я, — что у первобытных людей были такие печки. — Вы правы, — ухмыльнулась Керстин, — да и как бы они ими пользовались”».

Рена улыбается, вспомнив давнюю шутку: в тот день ее сердце раскрылось навстречу доктору Матерон, в тот день на свет появились первые робкие ростки дружбы. Теперь, пять лет спустя, они неразлучны.

Вдохновленная красотой открывшейся панорамы, Рена набирает номер Азиза, попадает на автоответчик и оставляет послание: «Люблю тебя, хочу тебя, схожу с ума без тебя, без тебя мне не хватает меня! Только представь, мне сейчас показалось, что у статуи Нептуна рассеянный склероз! Ох, любимый, если бы ты был здесь! Мы бы хоть посмеялись, а может, удалось бы пообжиматься за каждым памятником… Обожаю тебя. Думаю о тебе».

Подрумяненные осенью деревья тихо шелестят на ветру, напоминая растрепанных колдуний. Она садится, сует руки в черный мешок — он похож на свитер без выреза, — чтобы зарядить инфракрасную пленку.

Совершенно успокоившаяся и счастливая, Рена медленно спускается с холма, глядя влюбленными глазами на каждый попадающий в кадр предмет.

«Инфракрасная съемка хороша еще тем, что все происходит в иной реальности. Ты фотографируешь совсем не то, что видишь, и должен вообразить, на что будет похожа вещь в кадре на снимке. Придется представить каждое дерево по отдельности и попытаться разгадать его секрет, зная, что листва превратится во взрыв белого кружева. Нужно решать, использовать ли фильтры, учитывать угол падения солнечных лучей и присутствующие в экспозиции реальные красные цвета. Инфракрасная пленка слегка деформирует свет, он словно бы появляется из забытого прошлого. Это вам не гаджет, как говорят некоторые. Есть животные, чьи глаза улавливают инфракрасный диапазон, глаз человека на такое неспособен, тем не менее эти лучи существуют, и они прекрасны.

Все зависит от места обзора, расстояния и регистрирующего органа. Это вполне справедливо для реальности: вблизи туча есть скопление капелек в состоянии суспензии; издалека — пурпурная гора на фоне голубого неба, а голубой цвет, в свою очередь, как заметил однажды Симон под воздействием ЛСД, рассеивается при приближении. Это еще более справедливо для фотографии: когда вставляешь негатив в увеличитель, он отбрасывает следы на баритовую бумагу, но эти следы — не фотография, а всего лишь пучок возможностей. Можно приблизиться и превратить его в точки, плавающие в пустоте, или отдалиться до одной черной точки; можно залить их светом или спрятать в тени… То же с людьми: взятые слишком близко или слишком далеко, они не желают раскрываться. Ты инстинктивно начинаешь экспериментировать с расстоянием, кадром, экспозицией, контрастами… в поисках смысла. “Люди радуются подобному вниманию, оно вполне рационально” — говорила Диана Арбус».

Хорошо сказано… — шепчет Субра.

«Когда ее бывший муж и лучший друг Алан переселился в Калифорнию, Диана начала искать встреч с маргиналами: карликами, великанами, гермафродитами, сиамскими близнецами, душевнобольными… Она говорила, что камера ее защищает, дает ей все права, открывает доступ в запретные места… Хотела ли она только снимать, или люди ее тоже интересовали? И то и другое. Позже, после смерти отца, Арбус днем занималась дочками и карьерой, а по ночам охотилась на мужчин. Этот тип внимания приобрел сексуальный характер…

Я тоже использую “Кэнон”, когда хочу убедить мужчин, что они меня интересуют. А они меня интересуют. На самом деле. И очень сильно. Говорить о масках, которые они надевают, и представлениях, разыгрываемых ими, чтобы подтвердить свою мужественность, не принято, а ведь это зрелище бывает незабываемо красочным! Я пробираюсь на стадионы и снимаю хулиганов, мелких придурков, молодых и не очень молодых болельщиков, пьяных от пива и тестостерона, обезумевших от коллективного энтузиазма, витающего над мужской сворой, скандирующих имя любимого игрока и оскорбляющих соперников, умирающих от счастья сопричастности. Внешне болельщики клуба ПСЖ^[94] устрашающе мужественны, но в инфракрасной версии эта самая мужественность тоже напугана до смерти. Крупные планы перекошенных от ненависти молодых лиц. Ближе, еще ближе… укрупнить, еще, еще… О, сладкий, пьянящий миг проникновения внутрь самой материи. Скользнуть под кожу… вглубь, вглубь… пройти насквозь слои воспоминаний… добраться до детства… Когда это проявляется, от волнения перехватывает горло…