Москва майская - Лимонов Эдуард Вениаминович

Ринго до такой степени понравилась «Кухарка», что он снял очки и разрыл несколькими энергичными движениями волосы. В челке сверкнули несколько серебряных нитей, а без очков под глазами обнаружилось несколько красноватых морщин. Он был явно старше других ребят. Может быть, помня об этом, он поспешно надел очки.

Расстались они друзьями. Ринго Старр дал ему два телефона, рабочий и домашний, а бородатый Пахомов в большой грубо-морщинистой куртке геолога доехал вместе с ним в троллейбусе до площади Маяковского.

— У меня нет телефона, старичок, — извинился он. — И живу я нигде. Сейчас у подружки на Арбате. Но можно общаться через Славу. Он у нас ученый. У него все есть, не только телефон.

Подняв капюшон, скандинавский Пахомов ушел в снег. Он был еще виден до первого фонаря, потом его фигуру закрасило снегом. Сидя в вагоне метро, приближаясь под землей к Беляеву, провинциал, однако, чувствовал легкую досаду и разочарование. Как-то все обыкновенно произошло. Ну вот и со смогистами познакомился. И что? Ничего ребята. Ожидал он, однако, большего. Где же необыкновенная жизнь литературных движений, о которых он читал в книгах?

Может быть, повинуясь этому разочарованию, он не позвонил Ринго Старру. Он замкнулся на некоторое время в себе самом и опять писал стихи по десять часов в сутки. Анна Моисеевна, еще не освоившая профессию купли-продажи (или «импорт-экспорт»), скучала и часто с самого утра отправлялась к подругам «в город», как она выражалась. И впрямь, Беляево было чем угодно — деревней, полем и лесом, но не Москвой. Подруг уже было две. В подкрепление к Воробьевской/Письман переселилась в Москву красавица Женя Кацнельсон. Только теперь мужем Жени был не физик Заяц, но некто Беляев — художник Агентства печати «Новости», молодой и очень хорошо зарабатывающий холостяк-алкоголик. Женя привычно взялась за реанимацию. Анна Моисеевна увеселяла подруг, рассказывая истории и… немаловажное обстоятельство при бюджете семьи 30 рублей в месяц — столовалась (прекрасное старое слово!) по месту работы. Анне Моисеевне платили как компаньонке — спутнице английских леди. Поэт питался исключительно югославскими порошковыми супами (на пакетиках был изображен для куриного супа — петух, для грибного — пара грибов) и съел их столько, что сумел возбудить в себе вечную ненависть к порошковым супам.

О, романтическая голодная юность! От Беляева не были видны купола златоглавой, а то бы наш герой подобно Растиньяку мог нависнуть над ГОРОДОМ и произнести что-нибудь остроумное.

В февральскую оттепель значительно похудевший поэт плелся как-то по сочащейся всем телом Москве. Ему, ослабевшему от водянистых супов, пальто казалось тяжелее, чем обычно. На Пушкинской улице он столкнулся с бородатым Пахомовым.

— Эдик Лимонов!.. Старичок, куда же ты пропал? Идем со мной в «Яму»? У меня в «Яме» с Володькой Алейниковым свидание назначено.

— Яма?

— Самый знаменитый пивной бар в Москве. Помещается в подвале. Пошли?

— Не могу. Денег нет.

— И у меня нет. Но там работает знакомый мужик. Он мне в долг даст. Пошли.

Он пошел и был всосан в водоворот их страстей.

В большом подвале было шумно, воняло соленой водой и рыбой, как на рыбном рынке. Множество мужчин различных возрастов радостно галдели у стоек и столиков. Было сыро, как в море, и даже срывались брызги пены, впрочем, пивной. Они выпили по несколько кружек пива и сжевали две тарелки креветок. В долг. Алейникова не было. Безобразно толстый и розовый молодой парень Слава (бывший боксер, согласно Пахомову), выяснив, что они не уходят, выдал им в долг четвертинку водки, сам же открыл ее и разлил поровну в пивные кружки. Обещанный Алейников не появился и после этого.

Они встретили его, когда поднялись из бара на поверхность Пушкинской улицы. В шапке с опущенными ушами, несмотря на оттепель, Алейников закричал: «Аркадий!» — и бросился к ним с другой стороны улицы. За ним следовал высокий толстомордый парень в меховой шапке, надвинутой на самые глаза. По тому, как ловко, но слишком быстро и неестественно лавировал второй лидер СМОГа между автомобилями, можно было понять, что он нетрезв. Конопатая восторженность и взрывчатая желтость алейниковского лица (не нездоровая, но желтизна снопа соломы) выдвинулась, вспыхнув, к ним.

— Ну Володь, ты совсем охуел! На два часа опоздал. Как так можно?

— Прости, Пахомыч, но приехали Наташины родители, и вот Коля Мишин зашел…

— Здорово, Аркадий! — Толстомордый ударил Пахомова по плечу.

— Познакомьтесь, ребята, — Эдик Лимонов, поэт из Харькова. Очень хороший поэт…

— Здорово, Эдька! — Алейников поглядел на него радостно и с удовольствием. Как выяснилось позже, он редко на кого глядел с неудовольствием. Его взгляд обладал особенностью выделять объект, на который он направлен, вынимать объект из действительности и сообщать ему чувство собственной исключительности. Алейникова многие любили тогда. У него не было врагов. И это фамильярное обращение его к человеку, первый раз в жизни увиденному, как к родному брату, с которым писали в один горшок, «Здорово, Эдька!». Оцените, а, каково! Сразу зацарапывает к себе в друзья. Что же удивительного, если «Эдька» прямо с этой встречи у пивной (уже смеркалось, свертывался в небе жидкий вечер, хлюпала вода под ногами прохожих) почувствовал себя лучшим другом Алейникова.

21

Он не ощущал, что Москва — столица нашей Родины, довольно долго. Понимал, что да, но не ощущал. Ему бы с самого первого дня нужно было пойти, как делают простые люди, посетить Кремль, приблизиться к Царь-пушке и Царь-колоколу, побродить у тухлой Москвы-реки, съездить в Загорск, вглядеться в лики икон и даже — почему нет — спуститься под землю, в Мавзолей, поглядеть на забальзамированного вождя племени. Ведь именно эти, казалось бы, вульгарно-открыточные пошлости и возвышают Москву в столицу Союза Советских, всея Руси. (Так Эйфелева башня и Лувр делают Париж Парижем.) Он же начал с жителей Москвы. И бродил, разглядывая их критически, свежими глазами провинциала.

Он стал коллекционировать знакомства. К карте-схеме его связей (он начал ее после потемкинского восстания в ЦДЛ, начертив в центре большого листа бумаги красный кружок и обозначив его «Я») резво прибавлялись новые фамилии. Интер-объединенные в компании («Брусиловского», «Стесина», «Славы Льна», «Алейникова»…) фамилии самосцеплялись как куски колючей проволоки и размножались. Ему пришлось приклеить еще один лист. Потом еще один. Карта-схема складывалась, как географическая карта.

Он понимал, что родился и живет в полувоенном, суровом государстве, с малоулыбчивой историей и холодной, льдом затянутой географией. Из школы он вынес активную нелюбовь к христианству и уверенность в том, что национальному характеру русского народа куда более подошли бы буддизм или ислам. «Если бы князь Владимир выбрал в 988 году ислам, татары не подчинили бы Русь!» — сказал он однажды Анне Моисеевне. Бородатые бояре вызывали в нем отвращение, но Иван Грозный не нравился ему еще больше, ибо походил на визгливого и истеричного персонажа, выдуманного нелюбимым им Достоевским. Русская история раздражала его своей сонной снежностью. На общем супово-сонном послеобеденном фоне лишь раз в столетие вдруг мелькнет розовая рубашонка какого-нибудь белокурого царевича Димитрия, но на веселое пятно тотчас набросятся брюхатые парубки — опричники-милиционеры (с кухонными широкими ножами!). Или возникнет вдруг невесть откуда, не из русского ли воздуха, в зеленом кафтане веселый и злой Царь-кот Петр (Петр и Ленин ему нравились, как и фотография молодого Сталина в рваном шарфике)… Вымпела развеваются над сизой водой, невские тучки — розовы, пузырится музыка… но выкупался Царь-кот в студеном море и исчез. Народ тотчас же переоделся в скучные костюмы. Ягода клюква, ягода морошка, кровь, кумач да военного кроваво-золотого генеральского цвета рублевские иконы — вот и все, что есть яркого в России. Ну еще дурачки юродивые. «Дурачок любит красненькое», — говорила мама Раиса Федоровна. Подразумевалось, что не дурачок — серьезный человек — любит серо-говенное…