Двойной контроль - Сент-Обин Эдвард

Когда в цокольном этаже наконец прозвучал дверной звонок, Мартин нажал кнопку, впустил Себастьяна в клинику и распахнул дверь в кабинет. Часто Себастьян заходил в туалет, чтобы потянуть время, и появлялся в кабинете лишь тогда, когда час, отпущенный на прием, почти истекал, но сегодня он промчался по коридору мимо Мартина и решительно направился к дверям в сад.

– Вы мне соврали! – воскликнул он. – Корова перескочила через луну гораздо раньше, чем Армстронг там прилунился. Гигант наскочил на человечество.

– Правда? – сказал Мартин. – И как корове это удалось?

– Армстронг дал ей пинка, а может, ей ракету в жопу вставили. Вернер фон Браун, Вернер фон Браун, что вверх улетело, то вниз упадет! [20] Проверено на животных. Русские отправили собаку, а Армстронг отправил корову. Чтобы быть нацистом, не обязательно изучать ракетостроение, надо просто всюду вторгаться.

Себастьян распахнул дверь, вышел в сад, вытащил сигарету и заходил по лужайке, неразборчиво напевая что-то себе под нос. Мартин терпеливо сидел в кресле. До конца приема оставалось двадцать три минуты, а потом, скорее всего, придется уговаривать Себастьяна покинуть кабинет, прежде чем появится следующий пациент. Если Себастьян не уйдет с лужайки, надо будет позвать его за несколько минут до окончания приема. А пока Мартин ждал и работал с тем, что было. Каждая интерпретация ставила под угрозу защитные барьеры Себастьяна. У Мартина было не так уж и много предположений, как истолковать фон Брауна, Армстронга и Луну, но следовало считать эти слова попыткой осмысленной коммуникации.

Немного погодя Себастьян швырнул окурок на траву, растер его ногой и ворвался в кабинет, распевая во весь голос:

– Ты говоришь «Зиг», я говорю «Зигги», я говорю «заг», ты говоришь «зиг», Зиг-заг-Зигги-цигарка-сигаретка, давай-ка прекратим! Серьезно, давай-ка прекратим. Ну пожалуйста. Я серьезно. Давай-ка прекратим.

Себастьян спрятался за креслом, безостановочно шепча: «Серьезно, серьезно».

Мартину была видна только рука Себастьяна. Шепот не прекращался. Мартин подождал немного, а потом сказал спокойным, рассудительным голосом, чуть громче шепота:

– Я очень серьезно отношусь к твоим словам, Себастьян.

У самого пола из-за кресла показалась голова пациента.

– Меня не всегда звали Себастьяном, – как-то по-детски произнес он, будто поведал секрет.

– Правда? – спросил Мартин. – А как тебя звали раньше?

– Мне не сказали. Велели привыкнуть к новому имени, когда усыновили. Мне было всего два года. Два по цене одного. Если бы я знал свое настоящее имя, родители меня нашли бы, но они были нацистами, которые ни перед чем не останавливаются.

– Как Вернер фон Браун? – уточнил Мартин.

– Выпускали ракеты «Фау-один» и «Фау-два» на ни в чем не повинных мужчин, женщин и детей. Разрывали людей в клочья.

Себастьян пронзительно засвистел, но свист не завершился взрывом, а все тянулся и тянулся. Вымышленное усыновление (конечно же, если оно вымышленное, поскольку следует сохранять непредубежденный взгляд, но, пожалуй, все-таки вымышленное) уже являлось своего рода прогрессом. Мысль о приемных родителях возникала у многих пациентов на разных стадиях шизофренического расстройства как способ избежать своей участи или преувеличить отстранение родных и близких. Мартину доводилось иметь дело с больными, страдавшими пограничным расстройством личности и весьма убедительно излагавшими сложные истории своего усыновления, которые на поверку оказывались чистым вымыслом, но для пациентов с шизофреническим расстройством подобные истории, скорее всего, служили заменой запретных ощущений смертельного ужаса перед настоящим источником зла.

– Моя бабушка, – сказал Себастьян, – во время войны, – (пронзительный свист), – сидела на полу в спальне и играла с любимой куклой, – (пронзительный свист), – но тут крышу пробила бомба, выбила куклу из бабушкиных рук, пролетела сквозь все этажи дома, – (пронзительный свист), – и застряла в подвале.

Свист прекратился.

– Она взорвалась? – спросил Мартин.

– Нет, конечно! Не взорвалась? А что, прозвучало, будто взорвалась? – выкрикнул Себастьян.

– Нет-нет, я поэтому и спрашиваю, – сочувственно произнес Мартин.

Себастьян встал и сердито вышел из-за кресла.

– Она всю свою жизнь провела, сидя на неразорвавшейся бомбе. Представляешь, каково ей было, сволочь бессердечная?!

Себастьян заметался по кабинету, хватая книги с полок и швыряя их на пол. Ох, ну вот опять, подумал Мартин. Может, в его возрасте уже не следует принимать пациентов с психозами?

– И что, вот это все случилось бы, если бы бомба взорвалась? – спросил Мартин.

– Вот это? – заорал Себастьян. – Пару книжек на пол сбросило бы? Ты что, издеваешься? Тут невинных мужчин, женщин и детей разрывает в клочья. Вонь горящей плоти. Я тебе говорю про свою бабушку, когда она была маленькой, как ей всю жизнь поломали.

Себастьян повалился на пол, растянулся на ковре и побежал, лежа, так, что его тело описывало взволнованные круги.

– Ты вообще не понимаешь, что живое, а что мертвое! – завопил он. – Ты просто чудовище!

Мартин помолчал, зная, что до конца приема осталось пять минут, и наконец сказал:

– И твои приемные родители дали тебе имя Себастьян, чтобы тебя защитить.

– А про это спросите у Вильгельма Телля, – заявил Себастьян.

– Может быть, он придет к нам в следующий раз и расскажет свою историю, – сказал Мартин.

– Время истекает, время истекает, – выкрикнул Себастьян, лихорадочно кружась по полу.

Внезапно он остановился, встал на колени, сцепил руки за спиной, склонил голову набок и изогнул торс наподобие святого Себастьяна, привязанного к столбу и пронзенного стрелами на картине художника эпохи Возрождения.

– Какое чудовище заставит сына стоять с яблоком на голове, у всех на виду и ждать, пока сигарета не пронзит его тело?

– Что ж, это очень хороший вопрос, и мы его обсудим в среду, – сказал Мартин, давно привыкший к тому, что все самое важное пациенты выкладывают в конце приема.

– А можно я останусь? – взмолился Себастьян.

– Помнишь, мы же договаривались…

– Погоди-ка, – сказал Себастьян, резко сменив тон. – Если мне изменили имя, то, как знать, может, тебе его тоже поменяли?

– Меня всегда звали Мартин Карр, – твердо сказал Мартин. – И мы продолжим…

– Заткнись, Вернер! Наверное, ты мой отец! Проклятый нацист! – воскликнул Себастьян и решительно, как человек, не терпящий возражений, вышел из кабинета.

Мартин неподвижно сидел в кресле. Себастьян хлопнул входной дверью (хорошо бы за собой). Мартин вслушался, ушел ли пациент на самом деле. В коридоре было тихо. Неужели это правда? Усыновлен в два года, покрыт ожогами от сигарет. А еще он упоминал, что в прошлом месяце у него был день рождения. Для совпадения это чересчур, но совпадения всегда чрезмерны, иначе они были бы не совпадениями, а просто происшествиями. У юнгианцев, с их любовью к синхронистичности, такое наверняка случается сплошь и рядом, но Мартина совсем не прельщала мысль о том, что его самый безумный пациент может оказаться близнецом его дочери. Возможно, все это чистый вымысел, но Мартин не мог не вспомнить бурные семейные дебаты, которые Оливия вела в юности, когда осмысливала историю своего удочерения и обнаружила, что приемные родители имели доступ к информации о социально-экономическом статусе и состоянии здоровья родителей биологических. В одной из статей, где описывались дети из самых неблагополучных семей, прямо говорилось: «Кто захочет усыновить такого ребенка?» Оливия потребовала у Лиззи рассказать, что известно о здоровье и положении ее биологических родителей.

– Мы знали, что беременность была незапланированной и что у отца криминальное прошлое, – объяснила мать.

– Вас именно это и привлекло? – спросила Оливия, словно бы в шутку.

– Я выразилась бы иначе, – ответила Лиззи, улыбнувшись дочери. – Мы просто хотели о тебе заботиться.