Алкиной - Шмараков Роман Львович

«Со многими тяготами добравшись до Крита, Кассий поселился в Гортине, где нашел людей, знакомых с его славой. Он мало ценил их поклонение и удерживал насмешку лишь по обязанности хорошо принимаемого гостя: в критских любителях красноречия ему не нравилось, что, подобно красильщикам, злоупотребляющим той краской, которая нравится покупателю, они ищут площадного одобрения. О таких он говорил, что не упадок дарований приводит в ничтожество нашу палестру, но желание угодить публике, предпочитающей Цестия Цицерону, и что для соревнования с этими ораторами надобно не больше таланта, а меньше разума. Когда его известность упрочила его положение в краях, где он ни на что доброе не надеялся, ему можно было перевести дух и благодарить случай, не хотевший преследовать его далее. Словно взамен всего утраченного, он получил нежданный дар. Гостя у одного поклонника, Кассий приметил в чулане груду старых книг, сваленных в ожидании последнего распоряженья; от скуки занявшись ими, он вскоре понял, что у него в руках сочинения Валерия Сорана. Как утверждает Фабий Сабин, после гибели Валерия его сочинения достались Атею Капитону, который многому из них научился, однако воспользовался приобретенным искусством всего раз. Удрученный зрелищем бедствий, которым по его вине подверглась Римская держава, и полный отвращения к былым занятиям, он забросил эти книги, а после его смерти они пылились на Крите, сваленные в угол, и переходили из одних равнодушных рук в другие, пока не попались Кассию. Чудесным кажется, что они, самим пренебрежением спасаемые, столько лет пребывали невредимы, чтобы достаться тому, кто знал им цену: будто земля отворилась и отдала ему покойника. Кассий выпросил всю эту груду у хозяина, который отдал бы ее любому, и, запершись с нею дома, много дней провел в изучении написанного Валерием. Словно вновь попавший в школу, он с усердием и смирением усваивал небывалые уроки, пока не овладел зельями, открытыми Валерием, и не научился примешивать их к обычной речи, так что она приобретала чудесную силу, хотя и жалкой, по совести сказать, и недостойной была та арена, на которой ему приходилось подвизаться. Допущенный к судам, он обвинял однажды в отцеубийстве распутного юношу: тот запирался, его защитник был красноречив; когда он воскликнул, обращаясь к умершему: «О если бы ты, не по своей воле ставший причиною этой тяжбы, мог увидеть ее, чтобы соединить с нашею скорбью свое возмущение!», Кассий насмешливо заметил, что не стоит употреблять фигур, которые не хочешь увидеть сбывшимися; защитник отвечал ему презрительно, Кассий же, не смущаясь, завел какую-то речь, которую поначалу сочли детской, путаной и не относящейся к делу, как вдруг между ними начал очерчиваться какой-то образ, сперва туманный, и наконец поднялся, озираясь, человек в летах, с разбитою головою, тянущий руку к подсудимому. Все наполнилось шумом; ошеломленные судьи призывали к порядку, юноша пронзительно кричал, люди переспрашивали друг у друга, сказал ли призрак что-нибудь. Слух об этом, с подобающими преувеличениями, распространился по городу, заставив и тех, кто был враждебен Кассию, смотреть на него как на чародея. После этого Кассий, не довольствуя честолюбие судебными делами, вслед Лабиену принялся за историю, не щадя ни живых, ни мертвых, но обходясь с каждым так, словно ему дана власть выносить приговоры, и недостаток свидетельств восполняя догадливой неприязнью: одним он припомнил богатство, добытое распродажами и доносами, другим – распутство, погубившее наследственный достаток, с одних совлек славу, добытую искательством, других корил небрежностью, с какою они скрывали свои пороки. Наконец в Риме принуждены были вспомнить о Кассии, чей нрав не смягчило изгнание: словно боец, закаленный в тяжких краях, он слал в неприятелей стрелы, ополченные желчью. Обративший на себя и прежнюю, и новую ненависть, он по прошествии десяти лет снова сделался предметом разбирательства в сенате, не склонном щадить человека, который, как изверг общества, принужден обитать вне стен города, поношеньем самому себе и тяготой для мертвецов. Имущество Кассия было конфисковано, а сам он отправлен из Гортины, где был окружен благоговением, словно место, пораженное молнией, на отдаленный Сериф, где для него не было ни пищи, ни крова, ни узаконенной снисходительности.

На сем острове была деревня, жители которой вкушали бы мир, дарованный им безвестностью и скудостью, если бы не два человека, влиятельнее других, меж которыми тлела, никогда не угасая, вражда, поддерживаемая усердными сторонниками. Появился, однако, в тех краях изгнанник Кассий и, словно обстоятельства не учили его смирению, взялся поведать этим двоим, сколь благоразумно хранить добрые отношения с теми, с кем не можешь расстаться, и как опрометчивы те, кто этим пренебрегает. Они, однако, с презрением отнеслись к человеку, лишенному воды и огня, но вздумавшему учить их гражданской добродетели. Ночью одному из них, по имени Полиид, приснилось, что он стоит на окраине деревни, а в кустах перед ним прячется что-то, готовое на него накинуться. Проснувшись, он не придал этому важности, но видение повторялось ночь за ночью, так что, завороженный ужасом и снедаемый тревогой, от бессонницы он стал непохож на себя. Однажды он столкнулся со своим противником на краю деревни; они заговорили, вопреки обыкновению, мирно, но Полиид, примечая, что его собеседник то и дело оглядывается, словно по наитию спросил, не снится ли ему чего: когда же тот признался, что каждую ночь видит во сне эти кусты, оба решили, что эти видения насланы на них Кассием – кого, в самом деле, винить в подобном деле, как не человека, весь Рим истязавшего своим злоречием? – и согласились в необходимости ублаготворить его. Они нашли Кассия, угнездившегося в тесной пещере близ деревни, и, наперебой лаская его и на все лады превознося, выказывали в лести непритворное единодушие: общий страх заставил их забыть о гневе и честолюбии. Кассий, выслушав их, взял стебель морской полыни, которою полон «Сериф, исцеленье дарящий», и, размяв в пальцах, коснулся век их обоих. Ночью им привиделось, что в кустах шуршит что-то, уходя прочь, и больше никакие видения их не тревожили. После этого Кассий сделался святыней деревни: предложить ему кров никто не отважился, но тайком носили еду, так что от ежедневных забот он был избавлен. Тем сильнее томили его праздность и одиночество. Часто, говорят, он проводил время на берегу, поочередно поднимая из волн всех свидетелей, выступавших на процессе Нония, и принуждая их заново давать показания.

На одиннадцатом году, что он проводил средь этих утесов, Квинкций Криспин, проплывая мимо Серифа, по какой-то надобности остановился там и, слыша от местных жителей, что Кассий Север, знаменитый оратор, до сих пор жив, захотел его видеть, побуждаемый как любопытством, так и желанием вызнать что-нибудь о кончине своего отца. Тот был сослан на этот же остров и здесь кончил свои дни: таков был гнев Цезаря Августа, что пережил человека, на которого был направлен, и даже по смерти своей Квинкций, человек суровый и надменный, не избавился от окружения нищих рыбаков и ссыльных астрологов. Итак, Квинкций-младший, высадившись на острове и спросив, где обитает Кассий, отправил к нему одного его деревенского знакомца, чтобы вызнать, в каком тот расположении духа и прилично ли будет его видеть. Кассий, изнуренный старостью и нищетою, лежал на постели, когда довели до него, кто и зачем ищет с ним встречи. Он отвечал, что был дружен с изгнанником, утешал его при кончине и произнес по нему надгробное слово, которое доныне помнит в точности, так что если Квинкцию хочется знать, какова участь наказанного богами и какими речами его провожают, пусть не постыдится его бедного жилища. Квинкций отправился со своей свитой и, придя в деревню, спросил у какого-то человека, чинившего сеть, где Кассий: тот принялся отвечать, но оказался заикой, и чем больше он силился услужить Квинкцию, тем меньше его понимали. Спутники Квинкция привели из ближайшей хижины еще одного, но тот оказался заикой хуже первого, и хотя каждый пытался объяснить, что говорит другой, они лишь путали сеть и множили невнятицу. Наконец Квинкций, раздосадованный и потерявший время, отыскал пещеру и вступил в нее, чтобы обнаружить Кассия, только что испустившего дух и стынущего под жалким рубищем. Впрочем, Юлий Граниан в третьей книге «Светилен» утверждает, что всю эту заминку с заиками подстроил сам Кассий, подбивший и наставивший двух бродяг, чтобы потешиться над Квинкцием, и устроеньем этого зрелища подорвавший в себе последние силы; нам, однако, кажется неприличным без надежных показаний сводить человека в могилу подобным образом.