Рабыня - Конклин Тара

Лина ехала в пустом лифте в кабинет Дэна. Она репетировала, что сейчас ему скажет, перед собственным отражением в полированной двери. Два дня в Ричмонде – и она быстро и эффективно продвинется в поиске ведущего истца. Дорожные расходы минимальны. А потомок Джозефины Белл мог бы рассказать фантастическую историю.

– Я почти нашла ведущего истца, идеального истца с очень убедительной предысторией, – сказала Лина, встав в дверях кабинета Дэна. – Но мне нужно провести дополнительное исследование в Вирджинии. В Историческом обществе Вирджинии в Ричмонде. Может быть, еще в нескольких старых плантаторских домах.

Дэн поднял взгляд от стола. Он держал в руке ручку; перед ним лежала стопка бумаг с красными чернильными пометками на полях. Он был в костюме, но без галстука, ворот рубашки расстегнут. Кожа у него на шее была бледной, как зубная паста. В кабинете пахло кофе и немного потом.

– Послушай, я не просил искать идеального истца. Я попросил найти нескольких потенциальных ведущих истцов, несколько человек, которые отвечают нашим требованиям в судебном процессе.

– Знаю. – Лину несло, в ней все еще бурлили волны кофеинового возбуждения. Конечно, Дэн это заметил. – Но это мощная перпектива. Я занялась женщиной по имени Джозефин Белл, это афроамериканская художница, она была в рабстве в Вирджинии в середине девятнадцатого века. Она исчезла в 1852 году, похоже, ей удалось бежать по «подземной железной дороге». – Лина замолчала, ожидая от Дэна хоть какого-нибудь проявления интереса к ее блестящей идее, но его лицо оставалось непроницаемым. Из-под стола безошибочно донеслось недовольное постукивание ноги. Лина ринулась дальше. – И даже если я не найду потомков Джозефины Белл, государственные архивы подскажут мне истца. Что-нибудь невероятное, беглец, который двигался по «подземной железной дороге» и обрел свободу. Поднявшись из праха… – Она снова умолкла.

– Лина, ты правда кого-то имеешь в виду, в смысле, ныне живущего? – Голос Дэна был острым, как бритва.

– Не совсем. Но…

– Курам на смех. Отправить тебя в Вирджинию. Можешь вести свое исследование здесь, в Нью-Йорке.

– Дэн, я…

– Мы не можем тратить денежки мистера Дрессера на журавлей в небе.

– Но я бы…

– Почему бы тебе не остыть и не включить мозги? – Дэн вытянул руку и посмотрел на часы. – У меня полно работы. – Он снова взял ручку и принялся читать. Нахмурился и отчеркнул что-то на странице прямой чертой.

Прежде Дэн никогда не говорил с ней так; с другими – сколько угодно, но не с ней. Лина чувствовала смесь возмущения и стыда. Эйфория прошла и сменилась подступающей тошнотой. Лина не двигалась, ожидая, что Дэн снова поднимет глаза, и тогда она… что? Будет защищаться? Спорить с ним? Нет, на это она не пойдет. Такие разговоры не были приняты в «Клифтоне», по крайней мере, между начальником и подчиненным. Она удивлялась самонадеянности Дэна. Конечно, он имеет полное право на тупость, но зачем отстаивать это право именно сейчас?

– Хорошо, Дэн. Я все поняла, – сказала Лина, ненавидя себя за то, что так быстро сдалась. Она повернулась и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с тихим щелчком, похожим на клацанье зубов. Устланный ковром коридор тянулся тихо и долго впереди и сзади. Он был пуст, за исключением какого-то человека, маячившего на стремянке, верхняя часть его торса была скрыта в темной щели в потолочной плитке. На человеке был вытянутый на коленях синий комбинезон и тяжелые рабочие ботинки из желтой кожи, с виду новые; он, изогнувшись, стоял на цыпочках, поглощенный какой-то сложной работой в недрах потолка. Лина обошла лестницу, борясь с желанием окликнуть рабочего, и продолжила свой путь к сияющей табличке лифта со всеми ее пинбольными кнопками. Где-то захлопнулась дверь, закашлялась женщина. Лина нажала кнопку вниз. Она ждала. Стены вокруг так и дышали рабочим шумом: приглушенным стуком клавиш, бормотанием тайного совещания. Оглушительный шум и таинственное назначение серых ковров и бежевых стен.

Лина вошла в дом и в темноте позвала Оскара, но ответом была тишина. Она прошла прихожую с ее застоявшимся воздухом, включила настольную лампу, проверила почту, затем пошла вверх по лестнице, шаги приглушала красная дорожка. Этот разговор с Дэном, то, как он небрежно отделался от нее, и собственное отсутствие сопротивления вызвали в Лине беспокойство и безнадежность. Мысленно она снова и снова прокручивала сцену. Почему она не рассказала ему больше о Джозефине Белл? Почему не осталась, чтобы доказать свою правоту?

По тусклому коридору Лина дошла до своей комнаты. Затормозила и снова сбежала по лестнице на второй этаж. У нее начала формироваться идея, похоже, под воздействием как отказа Дэна, так и согласия Оскара поговорить о Грейс. В обоих случаях Лина будто впадала в ступор, чувствовала беспомощность и злость на себя и на них. Чего она так боялась? Разве так трудно было выдержать высокомерие Дэна, странную новоиспеченную откровенность Оскара? Заставь их открыться и возьми то, что нужно.

Идея обрела форму, и Лине хотелось воплотить ее в жизнь побыстрее, пока не вернулся домой Оскар, пока она не потеряла самообладание. Лина остановилась перед закрытой дверью студии. Постучала раз, другой, хотя знала, что отца там нет. Сейчас она будет смотреть на портреты Грейс без стоящего над душой Оскара. Она осмотрит их внимательно, без спешки. Возможно, если она не будет стремиться оправдать ожидания отца, картины откроют ей свой смысл.

Весь дом скрипел и стонал, как ночью, будто какой-то таинственный народец включал и выключал свои приспособления, позволявшие ему благоденствовать. В коридоре было холодно и голо, его освещала только лампа без абажура, свисавшая с потолка. Лина впервые заметила некрашеный плинтус, грубую дверную раму, пятна красок на полу, какие-то недоделанные детали, оставшиеся от ремонта студии, который, без сомнения, Оскар никогда не закончит. И Лине внезапно показалось, что это не обычное разгильдяйство: нет, просто он совершенно не заботится о том, чем владеет.

Лина открыла дверь. В комнате было больше беспорядка, чем на прошлой неделе, но меньше вещей. Почти все стены теперь были свободны – большинство крупных работ, должно быть, уже отвезли в галерею. Бродя по студии, Лина нашла чистый холст, потом еще один; куча набросков на столе изображала только Душку в его трехногой грации. Портретов Грейс не было и следа, и Лина озиралась вокруг с растущим разочарованием от того, что сразу не использовала свой шанс – узнать, что эти картины могут сказать ей, что они могут значить, – а теперь время упущено.

В дальнем конце стола лежала высокая стопка книг, которых Лина раньше не видела в студии. Она взяла верхнюю: «Влюбленные женщины» Д. Г. Лоуренса, на обложке изображены два женских силуэта, похожие на головы без лиц в брошках-камеях. Лина читала роман, когда училась в колледже, хотя не помнила этой обложки на книжных полках Оскара или на своих. Откуда она взялась? Укол предвкушения прогнал разочарование, и Лина открыла книгу. На первой странице аккуратным женским почерком было написано имя матери: Грейс Дженни Спэрроу, их адрес на Парк-Слоуп и номер домашнего телефона. В книгу были вложены листки бумаги, и Лина взяла первый из них. На нем почерком матери было написано: «Почему Гудрун любит? Что нужно Гудрун?»

Лина провела пальцами по углублению, которое ручка сделала в бумаге. С отчаянно бьющимся сердцем она перелистнула страницы: снова пометы. На пустом месте после окончания главы Грейс написала:

Лина прочитала эти слова раз, другой, третий. И придвинула стул. Она не спрашивала себя, почему эти предметы оказались сегодня вечером здесь, в мастерской Оскара, почему она никогда не видела их раньше, хотя знала каждый дюйм этого дома, каждый уголок и шкаф, содержимое каждого ящика. Она чувствовала только азарт обладания, чувствовала, что должна дотронуться до этих бумаг и книг, положить руки туда, где когда-то лежали руки ее матери. Лина поднесла книгу к лицу и вдохнула запах плесени и пыли – потаенный дух старины и разложения.