О странностях души - Чайковская Вера

Николай Аристархович известил телеграммой московского друга-художника, что приезжает по делам. Тот встретил его на вокзале. Странно, но почта работала нормально, словно человеческий орган, которому забыли сообщить, что сердце остановилось. И он продолжает по инерции свою службу.

На московском вокзале Николая Аристарховича вдруг осветило солнечным лучом, и он вспомнил, что скоро весна. В Петербурге он об этом не вспоминал. По дороге в Москву, в переполненном каким-то суетливым людом с тюками и мешками вагоне, словно вся страна куда-то убегала, он, ехавший впервые в жизни в общем (говорили, что в купированных вагонах везут арестантов с охраной), услышал случайный отрывистый разговор двух интеллигентного вида попутчиков. Говорили шепотом, но он расслышал каким-то чудом, что фраза «отправили в Саратов» может означать расстрел. Зина в их прощальном разговоре по телефону сказала, что дядю, по слухам, перевели в Саратов.

Неужели расстреляли? Без суда, без какой-либо вины!

Друг-художник даже не сразу его узнал.

– Коля! – вглядевшись, закричал он. – Что ты такой тощий и брюзгливый! Не кормят вас там, в Питере, или вы сами отказываетесь?

– Зато ты веселый и сытый, – с какой-то недружелюбной гримасой парировал Николай Аристархович, с неприязнью разглядывая широкое, гладкое и даже сейчас румяное лицо своего давнего доброго друга, его мощную фигуру в красивой синей куртке свободного покроя, выдающего художника. Как он прежде его любил! С каким восхищением о нем писал! Как любовался его статью! И где все это?

– Вид у тебя прямо волчий, – Павел даже присвистнул. – В Москве будем тебя откармливать.

– Я на один день, – хмуро буркнул Николай.

– А мы не отпустим. Да ты сам не уедешь! Ты знаешь, Мэри оказалась очень сообразительной теткой. Завела знакомство с селянином из Мытищ. Он нам кое-какой продукт подбрасывает. То мясо, то творожок.

– Я на один день, – подчеркнуто отчетливо снова повторил Николай. – Только заберу рисунок из дедовской коллекции по записке Луначарского. И домой. Мне нужно срочно отправить семейство сестры…

– Куда? – перебил Павел. – В Берлин? В Париж? В Рио?

Николая задел его насмешливый тон.

– А ты что, собираешься здесь оставаться?

– Да, Коля, да! – Павел беспечно рассмеялся. – Да расстегни ты свое хмурое питерское пальто – жарко! Мне вот в куртке душно! Как говорится, весна идет. Кстати, и нам придется пройтись. Доехать нет никакой возможности. Трамвая не дождешься, да в него и не влезть. Влезем, конечно, но неудобно отталкивать дам…

Павел снова по-детски беззаботно рассмеялся.

– Лучше мы пешком. Видишь, сколько народу расползлось пешком? Спрашиваешь, собираюсь ли я? Я, мой друг, уже пожил и в Берлине, и в Пиренеях, и черт знает где еще. Скучно, брат, в этой Европе. Закат, как сказали до нас. Одни барыши на уме. Кризис, деньги, страховка, налоги. Словом, одна бух-гал-терия! Проза. Искусство ценится только как капитал: «Ах, он известный? Поставлю-ка я на него, как на лошадь в скачках».

– А здесь не нужно никакого искусства, – злобно прохрипел Николай. В поезде он простудил горло.

– Это ты зря! – в голосе Павла слышалась прежде не свойственная ему горячность. – Мы вон недавно всей командой трамвай расписывали. В который не влезть! Тут что-то сдвинулось. Святогор-богатырь шевельнул плечиком – и все вокруг заплясало. И у нас сил поприбавилось. И надежд, как это ни смешно. Захотелось, чтобы на твоем домишке потом висела памятная табличка. Все из прежнего «Бубнового туза», помнишь? И все хотят что-то сделать. Много пены, но есть и дельные ребята.

Николай слушал Павла с раздражением. Чтобы так разойтись! Чтобы совершенно уже друг друга не понимать!

– Ничего, найдется на вас какой-нибудь Ботинкин, который всех вас придавит! Хором заставит петь по своему песеннику! – Хрипящий голос Николая усиливал зловещее впечатление от его слов.

– А не заставит! – снова заулыбался Павел. – Мы ребята хваткие. Мы за народ, за справедливость. Мы не… Как там у них? Не эксплуататоры какие-нибудь! Своими руками хлеб зарабатываем! Я вон и тарелку могу расписать, и рабочий клуб оформить!

Павел приостановился, посмотрел вокруг на бредущих с мешками и тюками людей и снова рассмеялся, чем-то очень довольный.

– Честно тебе скажу, мне наплевать на их риторику. Эксплуатация. Пролетариат. Классы… Но чем-то новым повеяло. Мне наконец-то стало интересно. А в Европе я прозябал. Напишешь что-нибудь – ба, да это уже было, почти Мане, или Сезанн, или даже Пикассо. Я свое хочу отыскать! Как там классик сказал? Счастлив, кто посетил сей мир…

– Да, покуда не посадили в тюрьму и не расстреляли без суда! – съехидничал Николай. Все это время его не оставляла мысль об участи дяди и судьбе семейства сестры.

Но Павел не хотел его услышать.

– Неисправимый ты пессимист! Вот мастерскую, боюсь, реквизируют. Пока каким-то чудом оставили. Да мы и пришли.

Николай не без труда узнал деревянный одноэтажный домишко – мастерскую Павла, где прежде неоднократно бывал. Прежде он был похож на сказочный теремок, а теперь захирел: краска на стенах облупилась, заборчик с затейливыми воротами вовсе исчез. Рядом с домиком выросли какие-то пристройки барачного вида. Да и внутри мастерской был полный развал. По углам валялись какие-то мешки и тюки, перемежаясь с повернутыми к стенам картинами. Благородный камин сменился простонародной печкой, скорее всего самодельной, которую Павел тут же стал растапливать. В мастерской было сыро и промозгло. Николай сел в изнеможении на колченогий табурет. Павел возился с печкой. Женский голос со стороны двора его окликнул, и в окошке показалось женское, веселое, с ярким румянцем лицо.

– Павел Александрович, я вас тут заждалась. Не поколете мне дровец? А я вам полешко отдам. Братец подбросил, а поколоть было некогда.

Крупная, свежая, в распахнутом полушубке баба, простоволосая и на вид уже не совсем деревенская, улыбалась во весь белозубый рот.

– А и поколю, Ульяна. Много там?

Павел оторвался от печки и неторопливо подошел к окошку.

– Да чуть-чуть. Боюсь, растащат.

Павел покосился на Николая, безмолвно за ним наблюдавшего:

– Ты тут располагайся. Печка сейчас разгорится. А я мигом.

Он скинул художническую куртку и выскочил на улицу прямо в белой рубахе и в каких-то полувоенного покроя серых штанах. Топор взял из рук бабы и тут же стал колоть дрова, а та смотрела на него с восхищением.

– Красиво работаете, Павел Александрович. Видно, что не в новинку дровишками заниматься.

– А я все делаю красиво, – Павел остановился и лихо покрутил топором над головой, явно кокетничая с бабой.

Николай подумал, что у них, должно быть, амуры и он пишет с нее простонародно-революционные ню, как прежде писал обнаженных академических натурщиц. От этой мысли ему стало так неприятно, что он поскорее отвернулся от окна, зябко поеживаясь. Врастает в новую, хамскую реальность! Причем совершенно органично!

Павел вернулся, прижимая к груди полено и что-то испанское вполголоса напевая.

Полено он положил возле печки, где уже были сложены неказистого вида сучья.

– Злой ты какой-то, – оглянувшись на нахохлившегося на табурете Николая, сказал он. – Надо было мне еды из дома принести. Может, ты бы оттаял. Ну да вечером у нас поешь. Мери приготовит чудесный ужин.

– Я тебе сказал, что вечером уезжаю. – Николай уже не скрывал раздражения, несколько разрядившего его привычную апатию. – Сейчас немного отдохну и отправлюсь в особняк Березняковых. Там теперь временный склад коллекционных вещей. Смотрел по карте. Это где-то в районе Пречистенки.

– А, знаем, – оживился Павел. – Хочешь, я тебя провожу?

– Нет, не надо. – Николай даже испугался, словно Павел мог как-то помешать осуществлению важнейшего дела его жизни. – Я сам. Я так решил.

– Как знаешь. – Тон Павла тоже стал заметно менее дружелюбным. – Вечером ждем у себя. Адрес помнишь? До Сретенки иногда идут трамваи. Мелочь есть? Да, ключи я кладу под коврик.