О странностях души - Чайковская Вера

Они обнялись. Причем Николай сделал это совершенно машинально, словно не с другом прощался, может быть, навсегда. Думал о своем – все о дяде, Зине, Лизе…

До Пречистенки еле доплелся. Было уже больше двух часов дня. Он не завтракал и не обедал, но голода не ощущал. И в Петербурге он теперь питался какими-то рывками, доедая академический паек. Кухарку пришлось рассчитать, но иногда она ему приносила что-нибудь «горяченькое», завернутое в платок…

У входа на склад, в дальнем углу огромного темного вестибюля, сидел солдатик в шинели без погон и зачем-то в ушанке с красной звездой посередине. У стены стояла винтовка. Рядом с ним ошивался смешливый парнишка лет шестнадцати.

Николай оглядел вестибюль. Бог мой – какая разруха!

В нишах обширного зала овальной формы прежде, вероятно, стояли старинные вазы. Теперь ниши зияли пустотой, лишь кое-где валялись осколки ваз, так и не убранные новыми хозяевами. На лаковом полу были разбросаны бумаги, пахло пожарищем. Часть бумаг, очевидно, сгорела в камине, а часть лежала, никому не нужная. Николай подобрал с пола особенно тонкий листок, до сих пор источающий аромат парижских духов вперемешку с запахом махорки и тления.

«Милый друг! – прочел он. – Все ужасно! Мы бе…». Край листка был оторван, и в конце, размазанная не то водой, не то слезами, читалась только часть слова: «…щайте!»

Какая-то дама из семейства Березняковых, известных чаеторговцев, так и не сумела отправить своего прощального письма. И кто-то его не получил. «И жив ли тот? И та жива ли?» – невольно вспомнились любимые стихи. Боже, Зина, Лиза, дядя – что с ними?!

– Вы кто такой будете? – грозно спросил солдатик и поправил ушанку.

– Я по поводу… – вежливо начал было Николай, но осекся и продолжил сухим тоном: – У вас имеется распоряжение наркома Луначарского за номером 3085.

Николай Аристархович без запинки отчеканил эту выученную наизусть «мистическую» цифру.

Солдатик порылся в столе, за которым восседал, и вытащил какую-то длинную бумагу сероватого цвета, словно газетную.

– За каким номером?

Николай повторил цифру насколько возможно спокойным голосом. Парнишка из-за спины солдата наблюдал за ними, корча рожи.

– Верно. Получено такое распоряжение, – важно констатировал солдатик, не глядя на Николая. – Выдать одну арктивную…

Парнишка со смешком исправил:

– Тут «архивная» написано!

Солдатик продолжил, отмахнувшись от паренька:

– Одну единицу ар-ар… Словом, выдать.

Николай быстро спросил, где хранится коллекция Соколова. Но охранника вопрос рассердил.

– Сам ищи! Все ему расскажи да покажи! У меня тут ружье стоит на всякий случай. Иди, мил человек, пока цел. Сам ищи свою арктивную единицу.

– Архивную, – упрямо поправил парнишка и скорчил уморительную рожу.

Николай поднялся по мраморной лестнице в гостиную и стал искать собрание деда. Вдоль зала плотными рядами стояли деревянные ящики-саркофаги со сделанными от руки надписями фамилий владельцев графических коллекций. Каких только знаменитых имен тут не было!

Неожиданно с радостным визгом к нему подбежал большеголовый рыжий щенок, виляя хвостом и заглядывая ему в глаза. Как он тут оказался? Почему не сидел внизу, а отправился наверх?

Николай Аристархович нахмурился, но все же наклонился и слегка потрепал щенка по загривку, а тот исхитрился и радостно не то лизнул, не то куснул ему руку. Если куснул, то небольно и явно дружески.

– Отстань, мне делом надо заниматься, – снова нахмурившись, сказал Николай Аристархович.

Пес словно понял и отошел в сторонку, продолжая с какой-то радостной восторженностью наблюдать за Николаем Аристарховичем, словно нашел наконец объект любви. Хвост его вертелся из стороны в сторону и гулко стучал по полу.

Николай Аристархович между тем нашел дедовскую коллекцию и, присев на корточки, стал искать нужный ему рисунок. Все складывалось в ящик, видимо, впопыхах, но музейным работником. Поэтому папки были пронумерованы, рисунки проложены тонкой белой бумагой и сопровождены надписями.

Наконец, в отдельной красной папке он увидел нужную ему надпись, осторожно сдвинул лист папиросной бумаги и даже прикрыл глаза, словно от нестерпимо яркого света, – опять перед ним это незабываемое девичье лицо со стыдливо опущенными глазами.

Щенок подбежал и, изловчившись, лизнул его в щеку холодным языком.

– Дурачок, – пробормотал Николай Аристархович. – И что ты тут делаешь? Чей ты? Неужели этого хама?

Щенок радостно взвизгнул, поняв, что с ним разговаривают, и только после этого тихонько заскулил.

Он тоже был один, заброшен в разоренный дом, обречен на гибель. Почему-то вспомнился рассказ любимого писателя, как тот на корабле плыл только с маленькой обезьянкой и та в страхе протянула ему маленькую сморщенную ладошку.

Николай Аристархович сжал папку в почему-то сразу ослабевших руках и поплелся вниз, а щенок с тихим повизгиванием шел за ним.

Охранник сидел за своим необъятным столом все тем же истуканом, а парнишка продолжал ухмыляться и корчить рожи неизвестно кому.

– А вон и наш арктивный идет, – оживился солдатик. – Гляди, Петруха, и пес за ним. Нашелся наконец. Цельный день пропадал.

– Это ваша собака? – нервно спросил Николай Аристархович.

– Приблудная. Петруха принес неизвестно откудова, да и бросил. Кормить нечем.

Тут солдатик, словно о чем-то вспомнив, достал из мешка кусок хлеба с ливерной колбасой и начал с жадностью есть.

– Я, – сказал Николай Аристархович с запинкой, – я… нашел рисунок. Он вот в этой папке. Можете проверить. И я хотел бы… взять собаку.

– Он беспородный, – вмешался в разговор Петруха. – Зачем вам такой?

– Погоди, Петруха, – важно перебил солдатик. – Тут дело в другом. У меня в распоряжении записана одна… Как там ее? Ар… Словом, одна единица. А ты, мил человек, хочешь унести отсюдова целых две. Нет, ты выбери сначала: рисунок за регистрационным номером 3085 или беспородный пес без клички?

Николай Аристархович пошатнулся. В глазах потемнело. Только бы не упасть.

– Я… Я выбираю…

Щенок, словно понимая, что речь идет о его судьбе, тихонько взвизгнул и понуро опустил хвост. Не возьмут!

– Я щенка беру. – Николай Аристархович судорожно положил папку на стол. – Вот. Рисунок отнесите, пожалуйста, назад в ящик. Собрание Соколова…

Он схватился рукой за стол. Марьючча вдруг подняла свои огромные глаза и улыбнулась. А Лиза бросилась ему на шею: «Я так когда-то плакала над этой твоей детской книжкой…»

…Петруха поил его водой, и у него стучали о края стакана зубы.

– Смотри, как оголодал! Голодный обморок – он самый и есть, – проговорил солдатик. – Откуда прибыл?

– Из Питера.

– Слыхал, там голод – жуткое дело! Петруха, достань-ка, знаешь откудова, полбатона ржаного. Дадим этому горемыке, как думаешь? Да забирай свою картинку. Нам она даром не нужна, а ты за нее еще должен расписаться в ведомости. А собаку так тебе отдаем. Мы не жадные, да, Петруха? Родом собака, а кличку сам подберешь.

Петруха куда-то исчез и через минуту вложил в руку Николая Аристарховича кулек с черным хлебом. В другую солдатик сунул ему красную папку.

Осторожно положив все это на стол, Николай Аристархович где-то в указанном ему месте расписался и вышел из особняка на воздух. Было так светло, что он даже в первую минуту зажмурился. Следом за ним весело припрыгивал щенок.

«Француз! – осенило Николая Аристарховича. – Легкий и веселый французский нрав. Буду звать его Франсом».

Его пошатывало. Он остановился у колонны особняка перевести дух. Франс привстал на задние лапы и попытался мордой дотянуться до кулька с хлебом. Тогда только Николай Аристархович вспомнил про еду. Он с осторожностью положил папку с рисунком себе подмышку и руками, как в детстве, отломил от половинки батона два куска хлеба. Один, нагнувшись, поднес к пасти Франса – тот его мгновенно, не жуя, проглотил. А другой положил себе в рот. И тут его настиг ужасный спазм. Он не мог разжевать этот кусок, давился, с трудом глотал, слезы полились по лицу – первые слезы за несколько сухих и холодных послереволюционных лет. Он нагнулся к Франсу, погладил по жесткой рыжеватой шерсти, дал еще кусок хлеба – поменьше, чтобы не подавился. Что-то другое ему полагалось есть, но другого не было.