Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси

В двенадцать лет я притворялась…»

Рассказывай, — говорит Субра.

«Я хотела, чтобы у меня начались месячные. Думала — стану женщиной, сближусь с мамой, раз в месяц изображала жуткие боли, судороги. И ведь прокатывало! Лиза разрешала мне оставаться дома и заботилась обо мне. Я проводила в своей комнате чудесные тихие дни. Лежала в постели с романами Дафны дю Морье, которую тогда обожала, потому что любимые мамины сигареты назывались “Дафна”… Каждые два часа Лиза подходила к двери, тихонько стучала, я принимала позу страдалицы, она садилась рядом, гладила меня по волосам, давала выписанные врачом лекарства. В этом нет ничего опасного, — говорила она. — Некоторые женщины мучаются больше других, но ты не беспокойся, все будет хорошо. В другой раз она поделилась со мной сокровенным.

Знаешь, моя мать была излишне добродетельной и очень стыдливой женщиной и предпочитала не затрагивать деликатные темы, так что меня просветила кузина из Сиднея. Она была чуть старше и намного… бесстыднее. Это случилось летом, мне исполнилось двенадцать лет, и я приняла ее слова за розыгрыш. Кузина проводила меня на вокзал, посадила в поезд до Мельбурна и на прощание сунула в руку медицинскую брошюру: “Можешь не верить, мне плевать, но, если заинтересуешься, прочти это”. Я прочла — в вагоне — и обалдела, а приехав домой, переполошилась: куда девать книжицу? как ее спрятать? В корзину для бумаг нельзя, мусор выбрасывает мама. И я зарыла ее на чердаке, сунула под пачку старых журналов, как какую-нибудь порнушку!

Мама развеселилась, мы обе смеялись, а я возгордилась: надо же, она считает, что дочь в курсе насчет порнухи… Танцами я занималась в квартале, где вокруг было полно стрип-клубов, секс-шопов, пип-шоу и баров с проститутками, так что о Пороке знала больше, чем о менструации. Дома, в Уэстмаунте, откуда был изгнан Роуэн, я изображала святую невинность, но меня очень интересовала ночная жизнь улицы Сент-Катрин.

Лиза дорассказала свою историю.

Мама была прекрасной хозяйкой, большой аккуратисткой и в конце концов конечно же нашла злосчастную книжонку. Свято веря, что это осталось от прежних жильцов, она все-таки воспользовалась моментом и прочитала короткую лекцию, ни разу не произнеся слова “половая зрелость”. Держи, Лиза, тебе пора быть в курсе. — Правда? Спасибо… Вот и весь разговор.

Мама обняла меня, поцеловала в лоб, успокоила: Все в порядке, моя Рена, температуры у тебя нет, отдыхай. Я зайду попозже… И она ушла — ее ждала очередная клиентка.

Я обожала, когда мама называла меня моя Рена. Обожала, когда она звала меня из кабинета или с кухни, и сразу бежала к ней, правда иногда нарочно замедляла шаг, и мама снова кричала: Рена! Ощущение было волшебное. Я существовала. Эта потрясающая женщина, моя мать, нуждается во мне! Не имело значения, хотела она дать мне поручение или собиралась использовать как буфер в споре с Симоном, — произнося слово “Рена”, мама переставала бороться за судьбу всех угнетенных женщин Канады, ей нужна была одна маленькая женщина, самая любимая на свете, ее дочь.

Я очень гордилась».

Но случалось это слишком редко… — сухо замечает Субра.

Глупые слезы капают в раковину в крошечной ванной нелепого номера 25 на четвертом этаже флорентийского отеля «Гвельфа», где Рена судорожно стирает испачканную кровью ночную рубашку. Ну вот, самое большое пятно сошло.

Это целое искусство — сводить менструальную кровь, действовать нужно быстро, не дав крови высохнуть, а вода не должна быть ни слишком горячей, ни слишком холодной.

Рена уже три десятка лет, раз в месяц по утрам и вечерам отмывает простыни, пододеяльники, покрывала, спальные мешки, трусы, юбки, колготки, брюки и платья. Занимается этим в гостиничных номерах, квартирах, лофтах, кемпингах, лачугах, трейлерных караванах… Она не забыла, как запаниковал Сэмюель, ее бородатый любовник-кантор, заметив каплю крови на простыне и другую — на своем обмякшем пенисе. Он отшатнулся. Вскочил. Воскликнул в ужасе: «Рена! — Что такое? — Ты… — Нет, нет, я не девственница, не беспокойся. — Ты… У тебя… Ну да, сам видишь! Началось утром… — Ты знала, что нечиста?! Ты сознательно… заставила меня нарушить… один из самых священных законов моей религии?» У Сэма получилось забавное крещендо: каждое слово звучало громче и на тон выше предыдущего. А в конце он сорвался на визг.

«Он меня разозлил. — Так уж вышло… — Я пожала плечами. — Нужно быть готовым ко всему, если спишь с нееврейкой. Как вы их называете, гойками? Ах нет, вспомнила — шиксами. Сэмюель решил, что может заняться со мной любовью не только из-за моего еврейского имени, его привлекала моя гойкостъ. Я была гойкой, как и моя мать. А ему подсознательно хотелось “попробовать” гойку. Я всегда чувствую разочарование, если физическая любовь не возвышает меня, а высвечивает одну-единственную сторону моего существа… Ты хотел трахнуть шиксу, так прими сопутствующие причуды. В том числе ее свинство! Ах-ах-ах, прости, прости. Прости! Шиксы не считают свинью нечистым животным — как и женщину с месячными. Как будешь замаливать грех, бедный мой огурчик?

Успевший одеться Сэмюель смотрел на меня, как на чудовище. Обмакнешь его в молоко девственной ослицы? Попросишь прощения у Авраама?

Кантор сбежал, не дожидаясь продолжения».

А дальше? — спрашивает Субра.

«Это происходило в моей студенческой комнатенке на улице Мезоннёв. Позже, в том же году, я оказалась в постели с Франсуа, моим университетским преподавателем французского. Он был рьяный католик и жаждал переспать с еврейкой. Пока мы кувыркались, он все время повторял, сопя и хлюпая: “Ты правда еврейка, а? Нравится мой гойский дружок, нравится, да? О, Иисус-Мария-Иосиф, поверить не могу, я имею еврейскую жертву, о, мамочка, видела бы ты меня, видела бы ты, как я ее… Сейчас, сейчас, аааа. Ааааа. ААААА!” Стоя под душем, он все никак не мог утихомириться и глупо шутил на тему крайней плоти. Две недели спустя я поняла, что беременна.

Мама принесла мне в больницу мой “Кэнон”, и я сделала тайный инфракрасный репортаж с помощью фильтра 87С.

Шокирующие получились картинки. Чистка по-живому. Смертельно бледные лица очень молодых девушек, изуродованные страхом и болью, окровавленные простыни, медсестры с ухватками садисток. “Удовольствие она получила, пусть теперь поорет от боли, может, дважды подумает, прежде чем снова согрешить”, — процитировала я одну из них…»

Ну все, хватит, — говорит Субра. — Нужно быстро-быстро найти ближайшую аптеку.

Рена сворачивает шесть бумажных платочков, засовывает их в трусы вместо прокладки — не хватало только испортить черные джинсы! — и выходит на улицу.

«So much blood!^[135] — говорит леди Макбет в пьесе Шекспира. — Сколько кровищи! — пролепетал мой гордый пёльский муж Алиун, присутствовавший при рождении нашего сына. Я пищала, пела, стонала, кричала, болтала, а вот пёльские женщины так гордятся будущей ролью, что молча выносят страдания, пока не родится ребенок. Через шестнадцать часов усилий показалась головка Тьерно, погрузив меня в немыслимый экстаз и заставив осознать всю полноту и величие акта творения. Алиун отвернулся. “Не уходи, любимый, — попросила я, — встань за моей головой и не смотри вниз, все уже закончилось, дорогой, останься, не смотри на кровь… Алиун! Наш сын родился!” Но он потерял сознание.

Арбус уже в детстве завораживали месячные, беременность и роды. Повзрослев, она наслаждалась всеми сторонами своей женственности, не брила ни ноги, ни подмышки и не пользовалась дезодорантами. В репортажах для “Лайф” или “Вог” Диана могла во всеуслышание объявить, что у нее месячные, второго ребенка рожала дома… а потом описала этот момент как самый гротескный и одновременно величественный в жизни. Немногие женщины из мира искусства, да что там немногие — никто, кроме двух поэтесс: американки Сильвии Плат^[136] и русской Марины Цветаевой, — не переживал материнство с такой полнотой».